Помни о Фамагусте

Пыль притихла, на четверть порушенный Колизей скалился сломанной челюстью. Предваренные Чуркой-бурятом, рассосались славяне, грузины, месхетинские турки; гагаузы, понтийские греки, курды, даргинцы, айсоры; след простыл бессарабцев, корейцев обоих разрядов, вепсов, чудь, мерю Озерного края, латышей и поляков Северной области. Вдребезги разлетелся каталог закованных льдами племен, итог подвижничества Штернберга и Тан-Богораза, евреев-разведчиков, евреев-политкаторжан, но волноваться не надо, тревога ваша напрасна, месту пусту не быть. Стрелковая гвардия Ширванской охраны выставляет пулеметы с грузовиков, из «паккарда» выпрыгивает командир и впритирку два ординарца. Пшеничные усы, сухопарый, сорока пяти лет. Злая жизнь отражается в хромовых, скрипящих, точно яхтенная снасть, сапогах. Порождение лозы и железа, из аристократской фамилии, что в переполненном трюме, в пеньке и мазуте промежуточной палубы, бросив скарб, отчалила побираться на Гибралтар. Певец децимаций и трибуналов («Мирт воскресающий», изд-во арм. юр. коллегии Закавказья, «Канцоны храмовников», там же, распродано), с обеих рук порубавший сотни вражин на Гражданской, близится, близится в черном мундире, подарке Освободителя на миллионы мышиного хаки, и его голос, пронзительный голос поэта, таков, каковы все голоса после прочтения басилевсом депеши.

— Ну иди, иди сюда, целка, — взмахнул командир, подбросил блеснувшего зайчика и отсек ему уши. — Цирк под тебя в лежку ложился, щас увидишь, как в жизни бывает. Подсобляй, хлопцы, с боков, сбежит, кильманджара такая.

С ятаганами. Ускоряя шаги. Немножко рисуясь. Святая уверенность, что прирежут как пить. Из трех точек распахивающим винтовым коловоротом. Что Колизей липовый бред. Мгер «подался во сретенье», как шутил тот же католик, были они не быстрей быстрых в арене. Обойдя, зашел за спину, завел им запястья, вывернул ятаганы. Толкнул носом в пыль. Повторил, еще раз, еще. Размазаны унижением, выпав из разума, не мирились, вставали в пороше, с неуемным остервенением резать и грызть, совершенство безъякорной похоти. Добродетель и радость — вы поняли? — радость и добродетель вывести их в расход, проткнуть, придушить как щенков; пусть все останется ненарушенным, лишь ненадолго, прощупав артерию, усыплю. Он смерил взглядом три сонные полутрупа и пошел на пулеметы. За ним его гладиаторы, с ними жаркий, дымящийся, резким контуром обведенный поручик. Вы со мной, друзья, задал Мгер незаданный вопрос. С тобой, Клавдий, всюду, тогда и теперь. Студент, карманник, спирит, негр словесности. Бандурист, факельщик, маклер. Пекарь мацы, итальянец, Убийца. С ними поручик, ярый дым в резком контуре.

Так светло и так ясно, что на цинковых, вокруг Театра, излучинах фонарей затаились вороны, не смея осквернить руганью стройность воскресного утра. Звякнул, да спохватился трамвай, пропустив пешеходку из халабуды, старицу с переметной сумой и клюкой: темная, в платье до пят, царапала асфальт, суха и постна, а приглядеться — медом намазана, мед стеклый, спускной. Вверху прорычало и покатилось, и стелет звоном, серебром кроет колокол затонувший, безладице мира в укор. Они шли через площадь к пулеметам. Яблочный спас, Яблочный спас, бормотала старуха, тужилась разодрать посохом твердь у себя под ногами, до Спаса (при чем тут Дос Пассос?) пять месяцев, дождется ли ветхая, а? Приготовились! — взвизгнул испуганный. В ноздри кир, примешался и ладан, душистое стлание. Где ладан, там Валентина, улыбнулся Мгер хрупкой, закутанной по-монашески девушке, с полускрытыми подбородком и лбом, не бывшей ли инокине, что по бедности покупала билет на галерку и пламенела не шелохнувшись, изваянно, бледная в черном фигурка, не прибавляя ни звука к воплям массовки. Ведунья извилистых тонкостей, aficionado, его суженая, не будь он повенчан с ареной. Нет, отчего же, он обручился и с этой горящей свечой и посвящал ей победы, она-то уж знала. Ее громадное цельное сердце разрывалось между Театром и панихидой по Валентино, тризной в покинутых кинозалах, коей отныне хранила верность одна, всегда в своем кресле, двенадцатое, третий ряд. Не потому что мнительно блюла кратность трем, но затем, что кассир, 70-летний, в сатиновой блузе, на всех сеансах снабжал ее этими цифрами, — Мгер не ревновал, так заповедано Валентининым именем. Они шли через площадь к пулеметам, вороны зажали уши крылами, уковыляла за рельсы старуха. Огонь! — заорали с грузовиков.