Помни о Фамагусте

Прерывистый мугам даглинцев игрался в Центральном урочище Парапета, независимые букинисты развернули толкучку в Укромном. Между ними — пять минут подъема на холм и спуска с холма. Инструктор Общества любителей книги, куда поступил из корректорской типографии, я, вопреки двойному запрету — направляя уничтожение неподотчетной государству книготорговли, угревшее меня Общество запустило когти и в мракобесие религиозного муга-мата, — я по субботам шастал туда и сюда, ставленник музыки во всех ее проявлениях. Дня за два до загадочного, в одиночестве западни, успения Брежнева, начальной декадою ноября, обнажившей сучья на холодке: вот погода моя, почему бы не задержаться тебе, сырая и кроткая, под пасмурной цивилизаторской прошвой, не потакая дикарству: сорванная нордом с петель, бухта платит ясак морскими огнями, и в дебрях улиц, в беззвездной ночи светляки завиваются каруселью с охапками листьев, листами «Рабочего», семечным лузгалом, резинками против зачатий — за два дня до имперской кончины, за четыре до похорон, сбросивших в яму сундук, я поднялся на холм, гордый добычей, трехтомником русского «Выбранного» Рамона Гомеса де ла Серны. Книжки инфолио в мягком трепаном переплете, по шестьсот страниц каждая. Перевел и у порога вторжения германцев на свой счет напечатал в Париже неизвестный мне Исаак Осмоловский, вице-председатель гильдии испанистов в изгнании, прирожденный, как я убедился, класса «Стенича», коли не зорче, призматический отражатель, снабдивший тройчатку «Предисловием к словам и характерам», обаятельным «путеводителем по Кастильскому воздуху». Я вычитал из него нечто не сходное с тем, что доносил аноним (см. Большая советская энциклопедия, 2-е изд., т. 12, с. 24–25). В произведениях Рамона Гомеса де ла Серны нет единства, они разбиты на куски, отсутствует монолитность, писал в Энциклопедии аноним. Опустошенный циник, реакционер, декадент, присяжный литератор франкистской Испании, распинался о Гомесе беспрозванный пройдоха. До меня дошло, кем хотелось быть сочинителю справки, велика проницательность, горело во лбу сквозь страницы. Опустошенным циником вроде на дух не переносившего цинизм де ла Серны, которого он наделил своей мечтой, чтобы славить Фалангу и Деву, возлагая ромашки — Мадрид утонул в посыпанных солью глазуньях — к восковым ножкам великомучениц, их живые модели стучат каблуками невдалеке от Ретиро. Шляпа, торопливо сброшенный плащ, львиный колоколец алькова, эти бедра и народное католичество. Облупленный ангел перед вином и оливками, масляный рис на сковородке и ярмарка в глиняных блюдах провинции. Галерейки, домишки, Avenida Generalisimo с батареями оплетенных бутылей, в снизках сушеного чеснока. Бедность и честь, лавки горшечников, суп чесночный за Августином Блаженным, а за Клариссой, пекущей глазурные булки, соглядатайствуй в скважину: вот мятные травы, кот юркнул к полевке, башмаки у колодца. Струна непровисшая. Тишину пусты´ни искажает лишь тот, кто ее слушает, бедуинская мудрость. Они не знали о пу´стыни. да! да! быть прихвостнем Франко! в кабинетике окнами в сад. Перспектива всех перспектив! — с мраморной пеной королевских ботаников, парикасто припудренных на пьедесталах, визирные линейки и манускрипты, таблицы и циркули Просвещения от Антверпена до Кадиса, не в московскую песью морозную ночь. Несчастный, захлопнул я том. Он гнушался своим вредным для здоровья званием холуя. Исаак Осмоловский, напротив, доволен был обстановкой и за минуту до немцев (бежать удалось ли? все рылся в этимологиях) дышал тем, что еще в отрочестве стало судьбой.

Две первые книги — четыре романа, премило передлиненные в нисходящих коленах подробностей, о манчжурах и эскимосах, шахматах высшего света и перипетиях воздухоплавания в Западном полушарии. В третьей Цирк, El Rastro, Мадридские утраты и Грегерии. Предисловие извещает, что герой проповедовал из люльки дирижабля и с разрисованного в шахматную клетку слона. Комнату, барахольную Голконду раковин, копилок, пахучестей, азиатчины, оклеветанную зеркалом над ломберным столом (Осмоловский менял утюжки на прихватки, бронзовых жабок на фарфоровых попугайчиков, смеясь фотовырезкам, которыми были обклеены стены и потолок), повторил в Аргентине, «четыре года назад» бежав туда от пальбы. Но эхо не зеркало, не задалось. Они переписывались. Из Буэнос-Айреса де ла Серна уговаривал сматывать удочки «чем скорее, тем лучше». Исаак: «второй-то раз уже слишком».