Помни о Фамагусте

Перед вами пример Парапета, продолжил он мысль, начатую до меня, в буквальном значении «до меня», как бывает мир «после меня». Это для Клавы, яичка печеного, даглинец был молод, я же дал бы ему сорок с лишком. А еще потому «до меня», что мысль, не будучи изобретением его ума, пришла к нему из дали времен, объективно, как объективно, с кометами, приходят в наш мир закономерности древней истории, и петляла в столь же древней, что и само взваленное им на себя размышление, мгле боли и грезы, мною понятой на словах, не проверенной чувством, а он с этой мглой, с этой мыслью сроднился естественно, как их испытатель и современник. Он потянул заслонку, раскрасневшись гудением полуутопленной железной печи. Лампочка в черном патроне просветила смерклую лодку. Платяной шкаф не вместился, три рубашки, фуфайка и джемпер висели на перекладине наподобие гимнастической, под ними пара сменных башмаков. Нательное белье на полу, в ящике, накрытом клеенкой. Полку над столиком прогнули русско-испанские словари и антологии испанской поэзии, включая пятикнижие Академии языка, перепечатанное кубинцами на желтой бумаге. Порядок, идиллия, он загасил папиросу в пепельнице с лягушкой у ободка.

Перед вами пример Парапета, цель была — орден формы, красоты и печали. Не важно, в конечном-то счете, чего именно орден, нет, важно, и очень, но первая, верная цель была орден как таковой, сообщество через систему и иерархию, а значит, форма, красота и печаль. Я думаю, нам не следовало встречаться, но мы встретились, потому что вы мне сегодня нужны. Сегодня вечером, не обольщайтесь. Ну еще раза два, как получится. Я по секрету вам брошу, а вы постарайтесь поймать. Мировоззрение братства ничто в сравнении с братством. Идеи тасуют, сметают, как дохлую муху, лишь бы не допустить разрыхления союза, в существовании и заключен его смысл. Вспомните: этика научного общества ценнее ученых открытий, союз выше знамен и гербов над его головами. Идея уже неспособна увлечь, но не изгладится воля к братству, воля готовности к общей судьбе, под лозунгом бог его знает каким, хоть бы и вовсе без оного. Эта готовность не образ гадательный, надвое отражаемый в зеркалах, она соль мира, его ось и предел. Где же союз, где же орден, читается в ваших пытливых глазах? Я не затем вас позвал, чтобы кривить и увиливать. Солянка сборная олухов, потаскунский блатняк, тянущий гласные на манер шарамыжной шпаны. Танцуют, подпрыгивают, но в их котелках поспевает недовольная каша. Что-то чуют под утро и всхлипывают, бедные звери.

Старейшина из кожи вон лезет, он давно угадал, я сопереживаю ему. Провинтил дырки в мугаме, чарли чаплин со штопором на глыбе «швейцарского» сыра, приспособив невежд, которым и привычное голошение в тягость. Пустил по кругу Хаима Сутина, разодранного на листочки для обученья трагизму, покончим со стадной покорностью. Можно ли не восхититься гегемонией красного в мордах коровьих и в мордах бараньих, превращаемых в мясо убойщиком, просунувшим в холст свою харю и фартук. Бурый кожаный фартук, забрызганный отблесками на заре. Поздравляю, узрели, розоперстая Эос в наршарабе, отличный гранатовый соус к жаркому. Старейшина выдумал облачение, оперу нищих Востока в упадке. Вы не находите, что мы живем в очень поздний период? Что кое-чему предстоит вскоре вздрогнуть и развалиться? Нет, не находите, разделяя ходячее заблуждение, будто бы наше время и есть наша вечность, как трилобитам не дано ничего, кроме кембрия. Выдумал нордом подбитые пиджаки с фаюмскими портретиками на лацканах, пузыри на коленях, шарфы, само собой, кепки. О, это песня, внемлите. — Он воткнул сигарету в лягушку, «прима» без фильтра, 17 копеек класс «А»; волоконца на языке и на деснах, выплюнул мокрый отход.

— Откройте хоть форточку, — буркнул я, угорая от печки, табака и сарказмов его ажитации, излишне витиеватых для эдакой комнатенки.

— Вы мой гость, — развел он руками, но со стула не встал.