Помни о Фамагусте

К сироте, воспитанному бабой Клавой по будням, родителями сновидицы по праздникам и выходным, перешли три родных языка, русский, тюркский, испанский, материнская сосредоточенная отрешенность, не без своеобразно практичного в иные минуты оттенка, и ее же буйная последнего времени тяга к приплясыванию. Задрав подол, скинув обувь, металась, заламывалась, отец, неумело перехватывал в талии, отворачивался от машущих кулаков, в слезах забирал, уносил. Порыв, как все у сына, скрытный, не для обозрения, получил огранку и форму в студии танца, житнице будущих прокормлений. Его приметили, едва мальцом шагнул из мозаичного вестибюля в предбанник, где отставник республиканского балета с выправкой Чабукиани и нервная его подруга в балахоне, обнажавшем ключицы, производили набор. Мальчика не стали проверять, зачислив сразу в класс продвинутых движений, к старшему подростковому возрасту. С четвертьпоказа усваивал смыслоритм и следствия, жок и гопак, лезгинку, присядку; не обучаясь варьяциям по учебнику, вспоминал танцевальные словники памятью языка и лет через семь, через восемь, перепробовав весь фольклор, добрался до истока плясок, не столь уж давнего в тысячелетиях, когда космачи-зверознатцы подкрепили младенца ностратики членораздельностью плясового искусства. Какое дрыгоножество ни обдумай, затрапезностью выражения маскировал он задумчивость мысли, в Гранд Опера или вчерашнее у Армянской церкви на паперти, с подгулявшими на дармовом винце побирушками, основа первоисточная та же — ритм, организующий звучание и жест.

Выпускной класс, супруги прочили Испанцу соло за валюту в комсомольском турне. На закуску Болгария, дальше, культурным обменом, Иран Мохаммеда Реза Пехлеви и Сурайи, парижанки на львином свету возродившего Дариев Тегерана. Дух переводим в Минводах, и опять быстролет, дружелюбие арабских режимов, с бонами и «Березкой». Он сбежал накануне экзамена, отлежался в психушке от армии, вышел со справкой. Хлеб зарабатывал танцем на свадьбах и мог бы, если б захотел, грести лопатой, потому что жених, и невеста, и гости, и публика из других ресторанных, в соседстве со свадебным, залов замирали, когда черным лебедем с газырями (заказ жениха), когда белым лебедем по заказу невесты, когда в синей тройке при бабочке по заказу горисполкома под музыку в замершем пиршестве нестерпимо кружился, кружась. Не украшение — талисман, пропуск в первую ночь, в дни и ночи за ней, и платили втройне, и платили бы тридцать раз по три, потому что деньги не пахнут, а в этих залах денежный запах забивал запах плова — танцевал редко-редко, только чтобы поесть, раздавая излишки в оркестр и беднейшим даглинцам.

Он заваривает чай за клеенчатой занавеской. Ополаскивает из-под крана холодной водой, обдает кипятком. Две ложечки индийского, третья для вкуса и уважения. Горбоносый профиль за занавеской, в комнате смеркается и теплеет. Невыветренный дым, пепел в сумерках почти уже полных, будто кто-то мешает подойти к выключателю. Я самочинно щелкаю кнопкой торшера, купленного им в комиссионке за время наших невстреч, траченный модерн шестидесятых, оранжевый кисель над диваном. Темно-красный почти что чифирь в грушевидных стаканчиках, снова закуривает, стряхивает в лягушку. Очерненный овал его губ. Мистерии живы, он говорит. Танец жив, танцуют не там. Надо в событии, в кроветворной победе и в поражении. Болонки па-де-де и краковяков, марионетки в завитых париках, мы отторгнуты от насущного, поясняю. Страна возводит храм союзов и съездов, политических оргий во имя величия — я должен сплясать на фундаменте, перед распорядителем стройки, излив танец свой в котловане, ибо он семя явления. Война в Афганистане — мне место под пулями, танцевать освящение битвы, в ней погибнуть, и меня сменит тот, кого загодя подберу дублером к батальному случаю. Твердо скажу, на экстремуме: ни одно решение государства, в парадных покоях с лепниной, в полевом ли бункере штаба не принять без того, чтобы танцующий человек не зарядил поток власти ритмом стихий, который его, безотчетного, выбрал своим представителем. Что же, я буду влиять? Так всегда было в эпохи поступков, сверявшиеся с поступью музыки, танца, стиха, все едино. Размышляя над способом подавления Кронштадтского бунта, коим бунт мировой усекался до банальностей шагреневой революции, Ленин четырежды прослушал «Апассионату» и всепрощенчеству Гольденвейзера предпочел версию Шора, ее вселенский размах. Как много возможностей, вдумайтесь. Принцепсу нужен наследник, а лоно супруги — или же сам он — потухло. Вызывают танцора, чистейшего воплотителя ритма поэзии, т. е. власти, и поэт предваряющей пляской у ложа делает чету плодоносной. Приготовляется к чуду св. Барнарда кардиолог-хирург; двадцать четвертая партия за корону мешает уснуть шахматисту; во льдах, под арктическим ветром коченеют полярники — я тут как тут, не повергаемый зноем и стужей, и, призванный на подмогу в подземелья Лубянки, спускаюсь в бесстрастном сознании правоты: мы не с моралью, а с лучом светосилы, прорезающим толщу мрака, любого.