Помни обо мне

— А после, тетушка, — сказал он полушепотом, — сестра Алана споет нам «Плач по Арморетте». Осмелюсь утверждать, ее исполнение — из лучших, что мне доводилось слышать.

После этих слов и короткого пронзительного взгляда, я осознала, что маркиз Ривеллен — очень опасный человек.

— Где же? — высказала мой немой вопрос аббатиса.

— На свадьбе д’Ирри, — небрежно ответил маркиз, возвращая мне возможность дышать.

И думать. Я лихорадочно перебирала в памяти всех заказчиков, но, похоже, его сиятельство был слишком умен, чтобы нуждаться в моих услугах.

— Вы удивлены, тетушка? Тогда позвольте мне удивить вас еще больше: спутник сестры Аланы уверял меня, что она лично знакома с автором «Плача по Арморетте».

Оттопчи осел святого Трифина твой длинный язык, Яскер! Трепло! Виршеплет безмозглый! Ну попадись мне…

— Вы знакомы с Бернартом из Ведантона? — изумленно спросила аббатиса.

Имя согрело, как глоток теплого вина, зимой.

— Немного.

И улыбка, весенним лучом мелькнувшая, на тонких губах сестры Марии-Луизы была… Понимающей?

Немного. Недолго. Хотя разве может влюбленной девушке быть достаточно времени вместе?

— Странно, что сестра Алана, не упоминала об этом, тетушка.

Внимательный взгляд маркиза не вязался с небрежностью его тона.

— Это называется скромность, Ленард, — фыркнула аббатиса.

И сосредоточила все свое внимание на принцессе.

— Даже не думайте отказаться.

Шепот маркиза был похож на скольжение змеи по опавшим листьям. А взгляд? Его взгляд заставил меня поблагодарить святую Интрунту, за монашеский хабит, обеты и обязанность всюду сопровождать ее высочествы. Возрадоваться, что никогда ранее я не брала заказов против маркиза Ривеллен. И пообещать себе, что теперь уж наверняка не возьму.

А сыграть? Бернарт говорил, я меняюсь, взяв в руки инструмент. И голос мой, пусть негромкий, выразителен, особенно когда я пою о том, во что верю. Будет им «Плач по Арморетте», в конце концов, моему сердцу тоже есть, о чем плакать.

Я обернулась за бокалом, чтобы промочить, пересохшее горло и встретилась взглядом с Дарьеном. Он улыбнулся.

Да, мне есть о чем плакать.

Одной песней ее высочество не ограничилась. Ободренная теплым приемом, она замахнулась ни много ни мало на кансону Яскера, которого, при всем моем желании поставить паршивца к стене с яблоком на голове и исполнить знаменитый трюк с ножами, Всеотец не обделил ни талантом, ни мастерством. Вот только сочиняло это блудливое и жадное до похвалы создание (за редким исключением) под себя, а потому все попытки перепеть репертуар Яскера выходили бледными. Даже у профессионалов. Что уж говорить о любителях.

— Невыразимое восхищение, — аплодируя, сказал маркиз.

Он встал и, прежде чем ее высочество продолжила, подошел. Галантно протянул ей руку, помог встать и повел сияющую принцессу к столу. Но улыбка, озарявшая все ее лицо самой искренней радостью, погасла, стоило маркизу решительно выхватить из белых рук жалобно тренькнувшую лютню. И протянуть мне.

Я приняла инструмент. Поднялась и медленно прошла к освободившемуся стулу, спиной чувствуя острый, словно наконечник копья, взгляд принцессы. Святая Интруна свидетель, я не хотела ни этого внезапного состязания, ни того, что могла принести мне победа.

Я села, погладила теплое дерево корпуса, темный гриф и резной цветок резонатора. Прошлась перебором по струнам, чуть ослабила нижнюю — мне не показалось, она действительно была перетянута. И не поднимая взгляда от лютни, заиграла «Плач по Арморетте» — прощальный подарок величайшего, по мнению многих, трувера современности. Любовь в ответ на жестокость.

Именно я аккомпанировала Бернарту в тот вечер, когда он в первый и последний раз исполнил свою лучшую кансону. И тогда, в малой гостиной особняка на улице святого Игнасия, который вот уже больше двух лет был моим домом, я впервый и последний раз видела слезы в глазах наставницы и растерянность на лице Стрейджена. А я? Не знаю до сих пор, как у меня получилось сыграть чисто. Особенно после ночи, когда я, в отчаянной попытке удержать Бернарта, сказала, что люблю его. А он в ответ подхватил прядь моих волос, пропустил ее между оставшимися пальцами правой руки, очертили контур моего лица и покачал головой:

— Это не луна, мышонок.

— Но, — я попыталась привстать и замерла, остановленная печалью в его взгляде.

— Не луна, а всего лишь ее отражение, — добавил он, садясь на кровати.

Моей кровати, в которой проводил каждую из прошедших тридцати двух ночей. И последние семь, в перерывах между объятиями, я репетировала его новую кансону. Нагой. Бернарт говорил, это помогало ему мириться с моими ошибками. Однажды, я таки запустила в него подушкой.

— Мы с тобой, как два отчаявшихся, заплутавших в лесу путника: надеемся, что нас ищут, и принимаем собственное эхо за голос того, кто нам дорог.