Помни обо мне

В этой комнате Огонек была впервые. Обычно адельфи говорила с ней внизу, в малой гостиной, отмахиваясь от старухи Иви, которая вечно ворчала, что собравшие грязь улиц Сан-Мишель туфли Огонька пачкают дорогой ковер. Хотя, собираясь к адельфи, Огонек надевала лучшее свое платье и даже чепец совсем, как у галантерейщицы Бонасье. И шла аккуратно, огибая вонючие лужи и встречавшиеся повсеместно островки лошадиного дерьма. Сегодня же Огонек неслась напрямик, через паутину грязных улиц и улочек. В рабочем платье, слишком открытом для ноябрьской ночи в Сан-Мишель. Да и в принципе слишком открытом. И потому, царапаясь в заднюю дверь особняка на улице Роз, Огонек разумно опасалась: вдруг Иви, командующая слугами, с важностью записного маршала, погонит ее прочь? Но дверь открыла не Иви, а какая-то девчонка в странном платье. Открыла, выслушала и захлопнула, дрянь такая, перед самым носом! Огонек шмыгнула носом и, обхватив себя озябшими руками, тихо, но от души, обложила паскудницу отборнейшей папашиной бранью. Кто ж знал, что девчонка вернется? Проведет не в малую гостиную, а аж на второй этаж. Опять уйдет. Опять вернется.

Огонек только и могла, что смотреть, как это отродье фейри, не иначе, с узкими черными, точно потухшие угольки, глазами шныряет туда-сюда, да поспешно творить знак Всеотца, когда оно выходило за дверь. Но вот оно зажгло свечи, перебросила через спинку стула благоухающий почище парфюмерной лавки плед, опустила на стол поднос, прочирикало: “Ждать”, — и, хвала Всеотцу и всем святым, исчезло.

Трижды осенив себя знаком Всеотца Огонек подошла к столу, шепча слова молитвы, сцапала плед. Облизнулась на оставленную подменышем холодную цыплячью ножку. Потыкала пальцем белый хлеб. Принюхалась к вину, которое наверняка не чета той кислятине, что мамаша Форжо выдает клиентам попроще за всамделишнее альбийское. Сглотнула голодную слюну, решительно отвернулась и принялась рассматривать единственное украшение этой странно простой, если сравнивать с малой гостиной комнаты, комнаты. Большая, в рост картина, висевшая аккурат напротив стола, изображала вид с вершины какой-то горы. Очень высокой, наверняка выше, чем колокольня храма Всеотца, куда Огонька частенько водил вроде как исповедоваться отец Моруа. Размышляя, где ж это бывают такие горы: чтоб лес, и облака почти под ногами, и тропа бежит вниз, петляет, теряется где-то в объятьях деревьев, Огонек не заметила, как открылась одна из деревянных панелей.

— Нравится? — мягкий голос за спиной почти заставил ее подпрыгнуть.

— К-красиво.

Она развернулась, облизнула пересохшие губы и попыталась присесть в реверансе.

— Ваша милость.

На женщине было простое темное платье. И прическа обычная, и украшений — тонкая белого жемчуга. А глаза блестят. Ярко-ярко, так, что нетрудно догадаться: не от всенощных молитв Огонек отвлекла хозяйку этого дома.

— Я… — Огонек набрала полную грудь пахнущего вареной курятиной воздуха и затараторила, пытаясь обогнать наступающий на пятки страх: — Вы извините, что поздно, адельфи, но, вот, помните, вы говорили мамаше, что девушку себе ищете. Просили, чтоб, если грамотная и, ну, приличная, так сразу вам.

— И никак нельзя было дождаться утра?

Огоньку представила себе продирающий до самых кишок, холодный, точно руки повойника, взгляд Стрейджена и мотнула головой так сильно, что волосы, ее гордость и отличительный знак, взметнулись языками чистого пламени.

— Никак нельзя, адельфи, Интруной святой клянусь, никак. Я ж ни в жизнь не стала б вас среди ночи, но иначе никак, адельфи…

— С начала, — улыбнулась женщина. — Рассказывай с самого начала. Только успокойся. И сядь.

Огонек послушно плюхнулась в кресло, на которое указала белая рука, и дотошно рассказала о девушке, что этим днем постучала в дом мамаши Форжо. Адельфи слушала молча и настолько спокойно, что Огонек на миг засомневалась, стоило ли доносить на мамашу Форжо. Вдруг расчет убрать старую каргу не сработает?

— Она, прям все как вы хотели, — решительно кивнула Огонек, — Писала скоренько, считала, говорила по-книжному и держалась, ну вот сразу видно: в хорошем доме росла. Да и нетронутая она, ну… Была.

— Была? Что значит была? — ласково переспросила женщина.

И от этой ласковости Огонька, которая росла на улице и к своим двадцати пяти годам повидала немало, прошиб холодный пот.

— Так продала ее мамаша. Клиент пришел сегодня чистенький такой, при монете, да из благородных. Потребовал, чтоб девочку, вот она и продала.

А о том, что мамаша сомневалась, хрустела пальцами, как за ней водилось в моменты волнения, и трижды переспросила всех, не закровил ли кто, милостью Интруны, Огонек промолчала. Знала же старая ведьма, чем рискует? Знала, чего уж теперь.

— А благородный этот скотиной оказался. Отметелил девчонку, еле оттащили, орал, что убить хотела. Шпилькой. Видать Нонна забыла, она ту комнату с энном Кокнар пользовала, а тот требует, чтоб она его шпильками того, колола, вот Нонна…

— Огонек.

— Да, адельфи.

— Что с девушкой?

— Мамаша запереть наказала.