Помрачение сознания (СИ)

Не знаю, кто и за что дал нам такую власть друг над другом. Но каким бы безумием это ни было – я иду в мастерскую и послушно устанавливаю мольберт.

Обычно мне нравится, когда картина выглядит… спонтанной, как случайный снимок, как какой-то интимный - и обыденный одновременно - момент, который нечаянно подглядел зритель. Однако сегодня «рисование Брайана» обставлено так официально и торжественно, что я совершенно теряюсь и укладываю его в абсолютно классическую, академическую позу.

Я рисовал Брайана сотни раз, о чем мне тактично намекнула позавчера Элайса, сказав о мастер-классе. Говоря строго, я рисовал его не сотни раз, а тысячи. Собственно, после знакомства с ним, в первые годы я и вовсе ничего другого не рисовал. Это не значит, что я изображал только Брайана. Это сложно объяснить, но такое бывает нередко. Жерико признался перед смертью другу-священнику, что после их ссор он всегда изображал его в виде пьяниц, распутников и негодяев. Удивленный священник спросил, почему же он никогда не видел этого на картинах Жерико¹. Художник ответил, что, не желая обижать друга, внешне он их делал на него абсолютно не похожими.

Элайса из Десяти Ангелов, танцующих на острие иглы², рисовала с Уолта троих, но если вы присмотритесь и хорошо знаете при этом и ее, и его, то увидите, что его глаза смотрят с каждого лица, не считая тех, которые улыбаются его улыбкой.

Почти все, что я рисовал в Питсбурге - оно было пропитано Брайаном, даже если не изображало его. Там все равно его взгляд, его наклон головы, жесты его рук…

Потом Брайан с моих картин исчез… я приобрел мастерство.

Но, боюсь, потерял я куда больше.

Все это к тому, что, казалось бы, я могу воспроизвести все изгибы тела Брайана на бумаге с закрытыми глазами. Более того, вчера я сказал бы вам, что так и есть. Но сегодня у меня все идет наперекосяк, графит слишком мягкий, слишком жирный, слишком черный, или наоборот - слишком жесткий и не растушевывается. Тона не ложатся, валёр³ ужасает. Линии получаются резкими, рваными, ломанными, угловатыми, и я невольно вспоминаю, как прекрасная натурщица Пикассо превратилась на его картине в «свинью в кубе»⁴. Пристальный взгляд Брайана вовсе не помогает сосредоточиться.

И это все, не считая того, что взгляд у меня вместо того, чтобы скользить по модели, то и дело цепляется – я ловлю себя на том, что рассматриваю тень от непослушной прядки на лбу, изгиб подбородка, мышцы груди, напрягшиеся от холода соски, линию живота… Короче, все. И не так, как должен это делать художник.

Я знаю шутки о моделях и живописцах, но здесь все гораздо прозаичнее. Элайса права – как правило, мы ничего не чувствуем к натурщикам в тот момент, когда они позируют. Это просто работа, а они для нас просто куклы, наделенные поразительной способностью двигаться.

Но сейчас передо мной Брайан – и это совсем, совсем другое дело. И я не могу уверить себя, что это просто работа. А он, уж кто угодно, но только не кукла.

Кроме того, он мне сам здорово мешает тем, что двигается. Позировать, сохраняя одну и ту же позу неподвижно в течение долгого времени – это физически очень тяжелый труд. Брайана не назовешь нетренированным, но он абсолютно неопытен в этом деле и сам не отдавая себе отчета, все время немного, но все же меняет положение, из-за чего перемещаются тени.

— Брайан, ты передвинулся.

— Так?

Он смотрит мне в глаза и очень медленно ведет раскрытой ладонью по коже. Я перевожу дыхание.

— Нет, не так, правую руку ниже… в смысле левую…

— Так?

— Нет.

Нет, нет, нет и нет. Все совсем не так.

— Покажи мне.

Он все так же не отрывает от меня взгляд.

Я откладываю графит, подхожу вплотную и чувствую даже тепло его тела, живое, притягательное, мужское.

Все именно так, как я и говорил – мне не убрать из своей головы знание, как нам было хорошо вместе. Ему, похоже, тоже.

Я наклоняюсь и передвигаю его, ощущая дыхание Брайана под своей ладонью. Он как-то поворачивается, я задеваю холодными пальцами сосок, который немедленно затвердевает. Брайан слегка вздрагивает и почти неслышно стонет на выдохе.

Я медленно наклоняюсь и провожу по теплому комочку плоти кончиком языка, потом еще раз, еще, беру в губы, легонько потягиваю. Брайан прижимает мою голову к груди, и я опускаюсь в его объятия, придавливая всем телом к раскинутой драпировке.

Когда он переходит поцелуями на мою шею, у меня вырывается стон, и я сжимаю его в объятиях, ощущая нахлынувшее возбуждение, жгуче-алой пеленой встающее перед глазами, так что я просто прикрываю веки и позволяю себе и ему – все.

Мы все равно перешли грань.

Брайан тащит с меня рубашку, лениво-нетребовательно, что странно, если он изголодался по мне хоть в половину так же, как я по нему.

Мне ощутимо не хватает наших прикосновений, каждую секунду, даже когда он на миг выпускает меня, чтобы полностью раздеть. Когда наши члены соприкасаются, я непроизвольно трусь о его бедра, и Брайан крупно вздрагивает, стискивая мои плечи до синяков, но не мешая мне задавать ритм.