На Пасху в Центральном парке устроили невероятное гуляние – тысячи человек раздавали цветы, возжигали фимиам, курили марихуану, принимали кислоту, в открытую передавали друг другу наркотики, катались голышом по траве, разрисовывали свои тела и лица люминесцентной краской, распевали псалмы, играли с воздушными шарами, вертушками на палочке, значками шерифа и фрисби. А то и просто стояли и часами друг на друга пялились. Я уже говорил, меня всегда поражало, как люди могут весь день провести у окна или на крылечке и не заскучать, но стоит им в кино прийти или на спектакль, они сразу сходят с ума от скуки. По-моему, даже самый медленный фильм не менее интересен, чем сидение на крылечке, если воспринимать его так же. И вот эти обдолбанные ребята именно такой подход и демонстрировали.
С начала года Томас Ховинг был назначен управляющим парками, и молодежь стала их использовать – гулянье считалось пока самым радикальным использованием. А когда в середине апреля Ховинга назначили директором Метрополитен, он попытался смягчить свой поп-имидж: ходил и уверял всех, что не собирается превратить музей в один сплошной хеппенинг.
В конце апреля там прошел еще один праздник – не такой, как на Пасху, но все же достаточный, чтобы все загорелись ожиданием фантастического лета в парке.
Весной позвонил Сташ, сын Стэнли из «Дома», и сказал, что он с тамошним барменом – насколько я помню, симпатичным ирландцем, – собирается открыть дискотеку на 71-й Восточной улице, в спортзале, и хочет, чтобы мы поучаствовали: воскресили там нашу «Взрывную пластиковую неизбежность». Весь март Нико пела в «Доме» с Тимом Бакли, Джексоном Брауном, Тимом Хардином – с любым музыкантом, которого Полу удавалось для нее найти. Леонард Коэн, канадский поэт, несколько раз заходил и просто наблюдал за ней из зала. Позднее, когда он выпустил альбом, я прочитал в рецензии, что его пение – это «протягивание одного звука через всю хроматическую гамму», и не мог не подумать о часах, которые он провел, слушая Нико…
Поп-мода была на самом пике – только взгляните на «Спортзал». Это был год электрифицированных платьев – виниловых, с набедренным ремнем на батарейках – и обрезанных подолов, мини-платьев с серебряной нитью, «микро-мини-юбок» с гольфами, платьев Пако Рабана из пластиковых квадратиков, соединенных металлическими кольцами, воротников а-ля Неру, вязанных крючком юбок поверх трико – одна видимость юбки. Большие шляпы, высокие сапоги, короткие шубы, психоделические принты, объемные аппликации, куча разноцветных рельефных колготок или ярких туфель из лакированной кожи. Следующее модное течение – ностальгия – пришло только в августе, когда показали картину «Бонни и Клайд», а пока шик, мини и безрассудство, набиравшие обороты с 1964-го, цвели и пахли.
Что-то невероятное происходило и с мужской модой – ребята стали соревноваться в блеске и кураже с девчонками, а это сигнализировало о грядущих крупных переменах в обществе в вопросах пола и социальных ролей. А пока множество интересующихся модой мужчин, которые последние несколько лет с раздражением советовали девушкам, что надеть, стали наряжаться сами. Это был очень здоровый процесс, люди наконец занялись тем, чем им хотелось, вместо того чтобы воплощать свои фантазии на представителях другого пола – теперь они сами могли взять и превратиться в собственный идеал.
Юбки становились все короче, платья – все меньше и прозрачнее, так что будь девушки еще и сексуальны в стиле
«Спортзал» был, на мой взгляд, идеальным для 60-х местом, потому что, как я и сказал, мы всё оставили там ровно так, как оно и было, – маты, брусья, гири, канаты, гантели. Думаешь: «И правда спортзал, ничего себе, фантастика», – а когда смотришь новым взглядом на что-то давно знакомое, видишь это иначе, это неплохой поп-опыт.