Поправка к дуэльному кодексу (СИ)

- Себя пожалей. К слову - тот де Монэ и есть дядя прекрасной Натальи. Он был Керуб, она - Керубина.

- С такими же синими глазами?

- У головы нет - никаких глаз. Она месяц провисела на колу возле места казни. А тело - валялось рядом.

Я содрогнулся. У нас на родине много было глупостей, но никого пока еще не казнили за любовь.

- Помнишь, ты обещал мне, что выполнишь мою просьбу, - напомнил Десэ, - Так вот, пришло твое время, мнимый глухой.

- Да я и не отказываюсь, - с тяжелым сердцем сказал я.

- Я на днях уезжаю. Совсем уезжаю, под сень Британской короны.

- Ты же француз? Что тебе делать в Британии? Они же враги твоей родины, у вас то и дело война.

- Я не только француз Десэ, я и джентри по фамилии Мортон, - признался Десэ, и я увидел, что он тоже весьма нетрезв, - Я Смерть, всадник на коне бледном, у меня столько же имен, сколько в мире есть наименований у смерти.

Глаза его стали совсем стеклянные. Я с ужасом ждал - что у него будет ко мне за просьба.

- Не бойся, я не попрошу у тебя ничьей головы, - Десэ увидел мой страх и поспешил успокоить, - Это совсем простая услуга, но, зная тебя, я должен заручиться обещанием. У тебя ведь есть стилет для уколов как тот, что ты видел в моем доме?

- У всякого лекаря есть такой.

- Не у всякого, но это неважно. Если наш Красавчик попросит тебя - а он попросит, вот увидишь, - при помощи стилета ты введешь митридат ему или тому, о ком он попросит.

- Да что за митридат?

- Противоядие от тофаны. Тофаны бывают разные, и митридаты для каждой - свои. Рене знает о них все, что знаю я, но вот со стилетом он обращаться совсем не умеет. И крови боится, и руки у него кривоваты будут для уколов. А я не хочу, чтобы лучший мой ученик помер от такой нелепицы. Все же - люблю засранца.

- С чего ты взял, что я откажусь ему помочь? Клятва же! Гиппократа!

- Да хоть Демокрита. Я же вижу - ты злишься на него за бедную Хеду. Но Рене - хищник, и не знает иной морали. Он многое переломал в себе и от многого отказался, но жалеть крепостных - такому никто и никогда его не учил. Ты не заставишь волка есть траву, если только он не болен.

- А как же ты сам, Десэ? Тебе не было ее жаль?

- Я - Смерть, нет во мне жалости, - насмешливо и грустно признался Десэ. Он сидел, запустив длинные пальцы в белокурые спутанные волосы, красивый и страшный, его асимметричное лицо было как шаманская маска. Рот его кривился - то ли от выпитого, то ли в глумливой гримасе, в стеклянных глазах пеленой стояло безумие.

- Что же ты будешь делать в Британии? Найдешь себе там нового Красавчика? - спросил я его, и француз презрительно рассмеялся:

- Довольно с меня и этого, нашего. Нет, хватит. Куплю себе приватирский патент и буду плавать по морям - грабить корабли. Как тебе такая идея?

- А как же Мария?

- Что-нибудь придумаю. Будет ждать меня в порту - в каком-нибудь из притонов, - отмахнулся Десэ. Я понял, что Марии нет места в его дальнейших планах, и пожалел несчастную наивную девушку - что ж, зря она не пошла тогда со мною.

Я не видел больше Десэ после той беседы в трактире, и Мария исчезла вместе с ним - надеюсь, граф не обманул и дал ей вольную. Не стало в моей жизни Десэ - и камень упал с моей души, я словно выдохнул с облегчением.

Мне довелось свести знакомство с некоторыми другими столичными докторами, и общение с коллегами теперь значительно скрашивало мое одиночество. Наниматель мой утратил последний интерес к лаборатории, и я остался в ней безраздельным хозяином. Рене лишь изредка заходил, неслышно проскальзывал за моей спиной и грациозно снимал с полки склянку из серии "для восстановления волос" или "для мужской силы". Он по-прежнему говорил со мною, глядя в лицо и четко артикулируя, и я подумал, что Десэ ошибся, и граф по-прежнему думает, что я глухой. Ему и в голову не пришло бы подыгрывать мне - ведь и меня, и своих слуг, и даже самого Десэ Красавчик считал не совсем людьми.

Я всегда полагал, что ипохондрия заразна, как инфлюэнца или зевота. Зимой мне пришлось лишний раз в этом убедиться. У нашего графа был старый знакомый - вице-канцлер Хайнрих Остерман. Человек это был мудрый, почтенный, и с обязанностями канцлера справлялся, по слухам, куда с большим блеском, нежели фон Бюрен. Он был давним другом легкомысленного, непостоянного Рене и, насколько мог я судить, много лет они общались на равных, дополняя друг друга - одному не хватало рассудительности, а другому - легкости и блеска. Будучи наслышан об уме и талантах господина Остермана, я был весь в предвкушении, когда Красавчик по своей привычке "одолжил" меня ему - не терпелось взглянуть на светоч русской политики.