Пора меж волка и собаки

Видела она как по весенней распутице к воротам Горицкого монастыря, что на реке Шексне, где сестер ее порубили псари Вяземского, упокой Бог его душу, когда Ефросинью Старицкую вязали в Москву везти, подкатила крытая колымага. Вкруг колымаги гарцевали кромешники. Приехавших ждали, судя потому, что двери распахнулись широко и сразу же. Колымага остановилась у двери Храма и из нее вынесли кого-то с головой укрытого шубой. Малка прикрыла глаза, она и так все видела отчетливо. Страж в братском одеянии бросил того, кого нес в высокое кресло, шуба упала и взорам открылась простоволосая женщина с бледным лицом и полубезумными глазами, кажется занимавшими половину этого похожего на мел лица. Тускло мерцали лампады, освещая густые длинные волосы, в беспорядке разметавшиеся по плечам. Красное пламя свечей отбрасывало замысловатые тени. Запел хор. Пленница заметалась, пытаясь крикнуть, но страж, отрезав кусок вервия, коим был подпоясан, засунул его в рот жертве. Начался обряд пострижения. Через час вместо старшей жены Ивана Грозного – царицы Анны, на полу Храма, потеряв сознание, лежала смиренная сестра Дарья. Одна из монахинь подошла и надвинула ей на голову капюшон с вышитым черепом. Ей придется носить его более полувека.

– Поделом, – подумала Малка, – Не носи голову гордо, как Богиня, Не командуй теми, кто тебе не ровня. Не ты первая считала, что через постель царскую будешь и шеей царской, на которой голова всея Руси вертеться будет. Поделом. Не ты первая, не ты последняя, а путь один, – она опять крутанула яблочко.

Другая картинка открылась ей. Не успела прижиться в царицыном тереме молодая Мария Долгорукая, только в первую ночь к государю ее обрядили, как на следующий день царь приказал собираться в Александрову Слободу. Опять покатилось яблочко наливное. Скрипя полозьями по свежему снегу, покинул царский поезд Опричный Дворец. Юная царица с любопытством глядела из возка, как народ их приветствует. Лестно ей, что государь взял ее с собой одну, всех остальных жен там, на Бору оставил. Значит, уважила она царя в первую ночь, так уважила, что и не надобен более никто. Вот что значит опыт, который ей милок ее дал, а то пугали все, мол, нельзя до свадьбы. А что б она знала, если б до свадьбы не научилась всему. Лежала бы дуреха дурехой, в царской кровати. А колоды они и ведь и не нужны никому, а теперь только ее одну и взяли. Ключница эта дура, зашла, посмотрела на нее с укоризной, головой покачала, да уж поздно, угодила она царю, так, как никто не смог. Вот и народ почести ей воздает, а не тем, кто себя берег. Санки домчали их до узорчатого дворца в Слободе, мимо пруда Царского. На котором лед зачем-то расчищали, хотя он еще и не встал крепко, вон полынья прямо посередь пруда. Малка опять закрыла глаза. Остальное она видела и без яблочка.

К вечеру выехал царь к пруду. А за ним розвальни с привязанной к ним царицей Марьей. У полыньи розвальни остановились. Царь махнул рукой и рядом стоящий псарь, всадил лошади в бок острое стило. Лошадь рванула, и ушла в ледяную воду, унося за собой розвальни с Марией.

– Поделом, – опять про себя сказала Малка, – Не любись до венца. А слюбилась, не лезь в цареву постель, свое мастерство показывать. А полезла так на все воля Богов. Они неумех нигде не любят. Поделом.

Вон Василиса баба бравая. Попала к царю от мужа своего, стремянного Никиты Мелентьева. Так от нее-то, как раз, девичьей чести и спрашивали. Вся Москва знала, что она баба справная. От мужа не бегает, но и муж от нее бегать просто не в силах, столько она ему всего этого дает. Из-за знаний этих и взяла ее Малка в гарем. А то кто ж царя в баньке попарит, по-русски, с веничком, с медовым парком, с телом белым да умелым. Тут ей, ни восточные красавицы, ни Анна Колотовская с гонором своим, ни Наталья с косой русой, никто в подметки не годился. А то, что ругалась она при этом как грузчик заправский, так брань на бороде не виснет. Ивану только в потеху это было. Всем была хороша Василиса. Но вот надо ж и ее бес попутал. При муже своем Никите сидела, как мышь на овине. Даже зыркнуть на сторону не думала. А в государевой светелке, бес ей в ребро бабе ненасытной. А может, в сок вошла, в разгул ее повело. Снюхалась она с молодым сокольничим. Малка тогда сама Никиту Мелентьева вызвала и все ему рассказала. Сам решай, то ли ей гореть, то ли роду всему.

Никита был из старых псарей, из тех, что нюни не разводят. Полюбовника он просто шашкой распластал. Потом заказал два гроба, да и схоронил обоих на погосте. В одном парня зарубленного, в другом Василису живую. Ну, так на то мужнина воля.