Пора меж волка и собаки

– Поделом, – думала Малка, – Ухватила судьбу за хвост, так держи руки не распускай, что бы все кругом сграбастать. Что ж за бабы ненасытные ноне пошли во всем. Даже в мужиках. Ты уйми огонь в себе, или уйди, или хоть к мужу бегай, если мало тебе одного. Так ей двух мужей мало, она еще себе и кобеля завела. Поделом. Жадность она во всем до добра не доводит, – вздохнула, – А может и права, чего себя сдерживать-то. Это я, живу не меряно, а она отцвела бы через год, кому она нужна с мастерством любовным своим, когда уже ни кожи, ни рожи. Ну да Бог ей судья.

Остальные сидели тихо. Во всем слушались ключницу. Когда надобно шли к царю в спальню, ублажать. Не звали, так и сидели в своих светелках. Первой наскучила Анна Васильчикова. Отодвинули в угол. Просто звать престали, через время короткое отослали к отцу, наградив.

Затем забыли про Наталью Булгакову. Всем хороша, глаз не подымет, сидит гладью вышивает, все полотенца расшитые государю дарит. Коса ниже пояса, если бы распустить да водопадом по плечам, да танцам обучить, но не далось. Домой к мамкам, нянькам.

Романовны сбились в кучку и в кучке сидели. Все пошло своим чередом обыкновенного гарема, где, кого помнят и чтят, кого забыли напрочь, пока либо в монашки не постригут, либо замуж на сторону не отдадут.

За всем гаремом присматривал Малюта. Он и Анну в Горицкую обитель отвозил, и Марию под лед спускал, и даже за спиной Никиты, когда тот гвозди в гроб Василисе заколачивал, стоял. Носила его нелегкая вкруг девичьего терема. Кудеяра найти он отчаялся. Ваську Грязного в полон к хану крымскому подставил, да сам и выкупил. С Борисом Годуновым породнился, отдав в жену ему сестру свою Марию. Кроме того, Малюта глаз положил на сестру Годунова Ирину, но тут ему не светило, потому как сам государь прочил ее в жены сыну своему младшему Федору.

Малюта решил прибрать к рукам опальную дочь Старицких, сиротку Марию, но и тут ему не выгорело. Иван Грозный сосватал Марию королю Ливонии принцу датскому и шведскому Магнусу. Магнус был последним представителем высокопоставленного Ливонского орденского рыцарства, которое еще билось за свои земли, не пропуская через них на Русь поветрие протестантства и реформаторства. Только одного требовал от него Иван Грозный, чтобы принц забрал назад свои замки в Шлезвиге и Гольштайне, отданные им потомкам Рюриковичей, осевших на этих землях. Хитрый принц согласился на все, получая руку Марии, прямой Рюриковны, поддержку родов древних и подмогу из русских дружин. Однако обещание свое выполнять не торопился, потому, как угождал и тем, кто в его замках приют получил. Баяли, что пригрел принц старый род Рюстовых, что еще от Георгия Андреевича сына Боголюбского ветку вел, да самого старшего брата Ивана Васильевича, опального Георгия, звавшегося ордынцами Кудеяром. Но сколь не посылали доглядаев, никто весть ту подтвердить не смог. Так что Малюте и здесь не удалось разжиться ни женой, ни поддержкой старых родов. Оставалась одно – война. Слава. Любовь дружин и стрельцов. Поддержка воевод. А там – чем черт не шутит. Князь Георгий Львович Бельский бил челом государю с просьбой отпустить на войну в Ливонию в поддержку королю Магнусу. А скорее для догляда и напоминания забывчивому Ливонскому владыке, от кого он свой трон получил. Иван Грозный понимающе кивнул, но попросил задержаться на недельку.

В середине следующей недели он неожиданно собрал опричных своих воевод и дьяков.

– По первости, – сразу начал Иван Васильевич, садясь на трон, – Главных наших в кромешном братстве Малюту Скуратова и Василия Грязнова приравниваю к бояры. Далее, – он рукой остановил все возгласы, здравницы и возражения, – Велю им с государевыми полками идти, как дворовым воеводам, вместе с князем Федором Трубецким в поход на земли Ливонские. Да пребудет с ними благодать божья, – он встал, расправив черный плащ, как крылья и осенил всех, вставших вместе с ним, широким крестом, – Садитесь братия. Теперича о главном. Все мы тут братья кромешники, опричники по-другому. Все мы тут опричь всей земли свой двор держали, опричь Земщины, что на земле сидела. Теперь вся земля русская наш двор. Нет теперь на Руси никого, окромя нас, кто ей бы править мог. Одних Бог прибрал, другие в заморские земли утекли. Царев град нас признал и шапку, и бармы Мономаховы мне примерил. Роды старые нас признали, братья орденские к нам под крыло идут от изменных вер и изменных людей, что супротив законов и Правд старых поднялись везде, особливо в Закатной Ойкумене, в землях, где солнце западает, – он откашлялся, возвысил голос, – Посему реку так. Отныне не мы опричь земли, а те, кто не с нами, опричь нас. И впредь не опричные мы люди, а мы и есть опора земли нашей, то есть двор. А те кто опричь нас, те вороги делу нашему и земле матушке, а значит и не может никого на земле этой более опричь быть и имя это носить. Велю кликать нас всех с этого дня – двор, а слово опричный забыть.

– Во как! – ахнул кто-то.