Пора меж волка и собаки

Через три дня из ворот нового царева двора вылетели гонцы, хлестнули коней ногайками и погнали к Москве.

В переметных сумах лежала царева грамота с затейливой тамгой и красной восковой печатью на шелковом витом шнуре. Кажный гонец нес грамоту свою, в свой край. Один митрополиту Афанасию, второй – боярам, остальные: купцам, гостям и жидам, посадскому люду, стрельцам, слобожанам и, наконец, всему Православному люду города Пресвятой Богородицы.

В грамоте было прописано «Что бояре и люди дурные захотели измены, как в соседних землях сделалось. Говорилось, что кладет Государь гнев свой как на них, так и на духовенство, забывшее, как по дедовому и отцову жить надобно. За то, что земли Русские разобрали и роздали, а священники в золоченых ризах покрывать все это дело неугодное удумали. Поэтому он, царь, от великой жалости сердца не могши их многих изменных дел терпеть и оставил свое Государство, и поехал где-нибудь поселится, где его Бог наставит, только опричь этого изменства». Кончалась грамота такими словами: «А которые бояре, и воеводы, и приказные люди дошли до государьские великие измены до смертные казни, а иные дошли до опалы, и тех животы и статки взятии государю на себя. Архиепископы же и епископы, и архимандриты, и игумены, и весь священный собор, и бояре, и приказные люди, то все положили на государевой воле».

Пока гонцы горячили коней, по Москве заметались, зашмыгали серые тени. По посадским дворам, трактирам и лавкам на торгу. Зашуршали голоса про то, что продались толстобрюхие сурожанам и схарьевцам, тем, что совсем недавно, при убиенной царице верх держали. Потом, мол, сами смиренницу извели, за то, что с их голосу петь не хотела и думали все на новый манер повернуть, а государь измену вызнал. Однако, по доброте своей, крови проливать не захотел и ушел в чащобы в Залескую Русь. Две тени шатнулись к Государеву печатному двору, где Иван Федоров с Мстиславцем, не ушли в Слободу, хотя и получили царев наказ. Сидели, готовили новые книги, как схарьевские писцы в Новгороде правили. Тени собрали вкруг себя посадских мужиков, зашептали, вот они, мол, схарьевское отродье, все, кто с государем батюшкой, те в Слободе. Вон Андроник Невежа новую машину для печатания книг духовных ладит, а энти здесь крамолу сеют. Ересь жидовствующих множат. Одна из теней достала факел, чиркнула кресалом: «Жги!», и полетел красный петух над печатным двором.

А по посадам уже набирал силу крик:

– Иван Васильевич Грозный на нас зла не держит! Ему своих изменников подавай, которые измены ему, государю, делали и в чем ему государю были непослушны! На тех опала своя класти царь, надежа наша!

– Не будем стоять за лиходеев! Сами их потребим!!

– Мы овцы царевы, а он пастырь нам! Пусть укажет нам волков, мы их сами порвем!!!

Гул нарастал по Москве. Молот, занесенный в Слободе, молот царевых дружин, дождался, когда на Торгу и Китай-городе утвердилась наковальня посадских и слободских людей, и готов был перековывать мечи боярского заговора в мирные орала государева двора.

Первым это понял митрополит Афанасий и, собрав верных ему епископов и ближнюю к нему мирскую братию, потянулся в Александров челом бить государю. Плакаться царю и великому князю о его государевой милости. В двадцати верстах от Слободы, в сельце Слотине, дорогу митрополитовым санкам перерезали всадники в черном.

– Тьфу, тьфу, тьфу, – заплевался Афанасий, – И впрямь черные клобуки, как в стародавние времена. Сатанинское семя.

– Чего плюешься дядя? – весело заглянул в возок молодой парень с лихо выбившимся из-под скуфейки чубом, – Гляди примерзнет борода-то к оглобле.

– Изыди сатана! – осеняя его крестным знамением, рявкнул, сидящий рядом с митрополитом дьяк.

– Охолонись непутевый! – уже грозно ответил молодец. Поднял коня на дыбы, показав песью голову с высунутым языком. Крикнул, – Скачите в Слободу. Доложите Государю. Митрополит пожаловал со всем вороньем.

– Со всем ворьем, говоришь Малюта? – со смехом переспросил похожий на него, как две капли воды дружинник.

– Со всем, – поддержал его дозорный, – Гони Васька, царь ленивых не любит.

К челобитчикам прибыли приставы, как к иноземным гостям. Взяли в круг и препроводили в новый теремной дворец. У входа их уже поджидали знакомые им псари, распахнувшие двери в царевы палаты, больше напоминавшие братскую трапезную в монастыре.

Иван сидел на невысоком троне в одеянии игумена, скорее Великого Мастера братской общины. Длинные волосы рассыпались по черному кафтану. На голове, чуть набекрень сидела высокая казацкая шапка, как у старых ордынских гетманов. Ноги, обутые в красные сапоги из тонкой юфти стояли на скамеечке. На боку, на наборном поясе, висела казацкая сабля.

– Пошто пришли? – спросил лениво.

– Челом бьем. Не оставь родимый овец своих, – униженно заголосил митрополит и хитро подмигнул Ивану.

– Я от вас ушел, – коротко ответил царь, про себя подумав, – Тонко игру ведет Афанасий, и кто бы подумать мог, что талант в нем такой. Ведь простой брат из монастыря Чудова.

– Вернись не держи зла на неразумных детей своих, – опять запричитал челобитчик.