Порченый подарок

В какой-то момент показалось: я обратилась в тонкостенный сосуд, звенящий на высокой ноте, в одном вдохе от того, чтобы разлететься на части от распирающей изнутри необходимости быть заполненной. Это было и изнеможение, и смирение, и голод, и жажда, и мука, и блаженство, потребность впитать в себя, для описания величины которой не находилось слов и образов, не сейчас уж точно. Я как выгорела на поверхности, но удивительным образом под слоем пепла неожиданно нашлось нечто новое, что заполыхало еще жарче, полнее, захватывая те глубины, о коих прежде и не ведала.

А Бора словно именно этого и дожидался.

— Пора, Ликоли, — прохрипел он мне, но смысл этих двух слов почти не дошел до меня. — Не бойся, боли не будет.

Я не боялась, да и не способна была на это. Моей кожи, мышц, костей будто и не существовало вовсе, тело исчезло, не прекращая при этом сгорать в немыслимой нужде, в жалобах на мучительную пустоту. Разум тоже одновременно и парил у той невидимой границы, за которой либо высшее наслаждение, либо полное опустошение, и тонул, увязал в густой сладости предвкушения невозможной силы.

Кажется, Бора повернул меня к себе спиной, раз за разом прося не бояться, но до сознания дошла лишь потеря контакта с его губами, от чего слезы из опухших уже глаз полились еще щедрее.

Кажется, вся постель под нами содрогнулась, как и сам воздух в комнате задрожал, оповещая о явлении природной магии.

Кажется, я услышала глухое, почти не доступное слуху протяжное рычание, что, однако, отозвалось во мне, словно была колоколом, в который с силой ударили.

Кажется, сжимающая мою талию сильная рука превратилась в мощную пушистую лапу, что подгребла меня ближе, давая почувствовать настоящую усмиренную стихию, что приникла позади. Ничего из всего этого я не осознавала достоверно, даже не поручилась бы, что так и было.

Единственное, что было отчетливо, — вспышка, молния, сокрушительный всполох, пронзивший изгиб шеи и плеча и тут же прыснувший сотнями искр повсюду, и вслед за ним взлет к такой эйфории, что я кричала и кричала, пока воздух в легких не иссяк. Но и после первого прилива в меня все лилось и лилось жгучее, сокрушительное наслаждение, изгоняя ощущение недавней тоскливой пустоты без малейшего следа. И откуда-то я знала, что это навсегда.

Наступившая после тишина была какой-то безграничной, покой абсолютным, радость безмятежной и всепоглощающей, не требующей открытых улыбок, слов, хоть какого-то внешнего выражения. Очевидно, я ненадолго впала в забытье, обессиленная и переполненная, и очнулась только от нежных поглаживаний по лицу и шее.

— Лепесточек мой бесценный, все ли с тобой хорошо? — Похоже, супруг звал меня не в первый раз. — Как ты себя чувствуешь?

Я попыталась ответить, но рот и горло пересохли, так что издала только какой-то скрип. Бора соскочил с постели, метнулся к блюду, забытому на сундуке, принес оттуда большую кружку и, приподняв мне голову, напоил. Глотая прохладный отвар, я невольно прислушалась к себе, ища что-то… новое, чего не было раньше, но поиски не увенчались успехом. Ничего, кроме все того же ощущения легкости, тихого ликования и умиротворения, и они наполняли до краев, не оставляя больше места ни для чего другого.

— Со мной все хорошо, — ответила и невольно прикоснулась к месту метки, ощутив едва заметное покалывание. — А должно что-то сильно измениться?

— Для меня это впервые, — Бора неотрывно проследил за моими пальцами, скользящими по печати принадлежности ему, ноздри его заплясали, кадык дернулся, а веки отяжелели, чуть прикрывая засверкавшие жаром глаза, — и повторять я, как там жизнь ни пойдет, больше не намерен. Но, насколько знаю, если все меж нами правильно, то ничего особенного ты и не почувствуешь.

— Но я чувствую! — возразила, и супруг тут же напрягся, уставившись на меня пристальным, выискивающим дурное взглядом, но я, успокаивая, провела по нахмурившемуся лбу ладонью. — Чувствую счастье. Это так необыкновенно! Ни метаний, ни сомнений, ни боли, ни сожалений, ни потребности в чем-то сверх того, что уже есть. Это замечательно! Последний раз я такое разве что в детстве испытывала, когда жизнь впереди кажется дорогой к этому самому счастью, прямой, легкой, и в то, что она может привести совсем не туда, не веришь в силу возраста.

— Греймунна… — с облегченным вздохом Бора переместил меня по кровати и, согнувшись, уткнулся лицом мне в колени. — Как же ты люба мне… Вся до капельки, до взора, до словечка… Все в тебе…

— Я… — Слова застряли в горле, которое сжалось, а уголки и без того опухших глаз опять повлажнели.

— Не говори ничего, не нужно это, — пробормотал Бора, потираясь щеками и подбородком о мои бедра, пока его разлохмаченная макушка щекотала кожу живота. — Слов мне никаких не нужно от тебя, и так уж одарила — щедрее и желать грешно.