Порог

И он убил его. Убил своего отца. Это уже были не мысли и воспоминания: в него хлынули непривычные чувства, делая его совершенно другим существом. Слабым. Беспомощным. Он, Жан-Жак-Альбин, таким не был никогда! И теперь он яростно воспротивился этим новым пугающим ощущениям. Его затопил страх. Он одинаково страшился и света, и тьмы. Он даже помыслить не мог о том, что ждало его в конце, на дне бездонного колодца, если он не сможет выполнить свое последнее задание. Он боялся этих беспощадных и всепрощающих глаз, которые ждали от него одного — искреннего раскаяния.

Можно подумать, если он раскается, все сделанное им испарится, и оживут все, кто погиб от его руки, по его милости. Как можно это простить? Немыслимо!

Как-то Жан-Жаку попалось на глаза слово «неврастеник», и он долго смеялся и над словом, и над объяснением слова. Это дико, он никогда не был неврастеником, в нем всегда присутствовало рациональное начало. Даже когда он понял, что лишился поддержки Беллы, он упрямо двигался дальше. Ему нужно то, что было у него всегда, — власть, покой и безнаказанность. Это его мир. И тот, кто посягнет на его мир, будет уничтожен, изгнан. А теперь его холодный покой поколеблен, и на его место змеей вползли беспомощность и страх. Это было невыносимо!

Поэтому Бизанкур, яростно уставившись в собственное отражение, как много веков назад, при дворе Климента Шестого, вызвал в зрачках своих бушующий огонь. А увидев его, прошипел:

— Если Ты… еще раз… посмеешь смотреть на меня такими глазами, то я… тебе их выколю!

Говорить подобное было по меньшей мере безрассудным. Если не считать того, что это было отвратительным кощунством… Нет, он не боялся, что сейчас разверзнутся хляби небесные и некая кара поразит его немедля. Это-то и пугало. Ведь коротенькое, простое и, в сущности, дурацкое заклинание срабатывало тотчас. Почему же Он медлит?! Почему не поразит его молнией?

«А ты ведь этого ждешь…» — еле слышным дуновением раздалось вокруг.

Да. Он этого ждал. Жан-Жак понял это с пугающей ясностью. Что-то, разрушающее его изнутри этими елейными мыслишками, — попытками пробудить совесть, стремлением воззвать к милосердию — хотело изменить его природу. Ведь, увы, уже при его рождении и даже зачатии «что-то пошло не так». Но выбор у человека есть всегда. Между добром и злом, светом и тьмой, как бы по-детски наивно и тривиально это ни звучало. И свой выбор Жан-Жак сделал.

— Нет, не будет у меня другого выбора, — кривя рот, прошипел он в пространство. — Я уже сделал его, и меня он устраивает!

Раздраженно отмахнувшись от, как ему показалось, тихого скорбного вздоха, раздавшегося в его голове, он поспешно вернулся к себе в комнату и опешил.

Его ждали, и это был не Вельзевул. Это была Йоханна собственной персоной.

Он знал от Вельзевула, что она придет, и думал, что она окажется плосколицей дурнушкой, как и большинство виденных им в Интернете здешних особей. Но нет — высокие скулы, необычного разреза чуть раскосые глаза и сонный, словно обращенный в себя взгляд. Фигура статная, точно высеченная из ледяного монолита. Не гламурная красавица — дочь вождя. Какой бы ни был у нее папаша, но Йоханна выглядела именно дочерью вождя. Она смотрела ему в глаза абсолютно бестрепетно, и ее жест, которым она неторопливо заправила за ухо прядь темных волос, был плавен, словно изгиб реки. Бизанкур поймал себя на том, что смотрит на нее до неприличия долго, пауза затянулась.

— Мне сказали, что вы можете решить мою проблему, — вместо приветствия сказала Йоханна.

— Вот как, — после паузы уронил Бизанкур. — И кто это сказал?

— Человек, который только что тут был. Знакомый партнера моего отца, — невозмутимо пояснила она.

— Партнера? Фила Адамса? — блеснул осведомленностью Жан-Жак.

— Да. — Губы Йоханны сложились в улыбку, но глаза оставались холодными. — Мы уедем с ним отсюда. Мне обещали, что вы поможете.

— Но вы же знаете, что должны будете сделать, чтобы уехать? — уточнил Жан-Жак.

— Нет, но вы мне скажете. — Ее безмятежность была сродни древней силе айсбергов — непоколебимая, спокойная, глубокая.

— Вы понимаете, что больше не увидите своего ребенка? — все еще не веря, спросил дьявольский исполнитель.

— Так это будет только хорошо, — хладнокровно ответила дочь северного народа. — Зачем ему мать, которой совершенно все равно, что с ним станет. Он появился по ошибке. А ошибки нужно исправлять.

«Она такая же, как я, — бесстрастная», — внезапно понял Бизанкур. Это его напугало.

Следующая его мысль была еще более странной — он вовсе не хотел, чтобы эта удивительная, холодная, но притягательная женщина, мать добродетели аскезы, уезжала куда бы то ни было с этим жалким американцем.

— Поедем со мной, — вырвалось у него совершенно помимо его воли.

— Нет, — помедлив, спокойно отказалась она.