Пороги

Выстрел

Подвыпивший Лыткин ломился в дверь своего дома. Сначала бил двумя кулаками, потом стал бить каблуком. Изба гулко отзывалась на удары.

— Постучи, постучи, — сказали ему из-за двери. — Я еще милицию вызову.

— Есть такой закон, чтобы хозяина в дом не пускать? — крикнул обозленный Лыткин. — Я тебе ещё устрою лёгкую жизнь! Узнают они, как ты кремплин этот налево спустила.

— Не налево, Лыткин, не налево. Это я её просил доярок оделить. В качестве поощрения, — сказал подошедший Смолин. — За что тебе такое недоверие?

Лыткин в растерянности замер. Дверь избы распахнулась, и на крыльце образовалась дородная жена Лыткина.

— Все я на других горевала, Павел Егорович, на пьянчужек на проклятых. Теперь свой с ума сошел, который уже день не просыхает. А что я сделаю, когда магазин на дому. Когда ж переезжать-то, Павел Егорович? Ни днем, ни ночью от них покоя, не напьются никак. Глаза бы не глядели. Теперь этому шлея под хвост попала. Пришлось прибегнуть. Кабы пил ещё, как все люди, а то одно неудовольствие на весь белый свет.

— А ведь я к тебе, Надежда, тоже за этим делом. Переезд мой отмечать будем.

— В дом зови! — приказал Лыткин.

Хозяйка бросила на него недобрый взгляд, но послушалась.

— А правда… вы заходите, Павел Егорович.

— Да нет, я уж на общих основаниях. Некогда, — он протянул Надежде деньги. Та исчезла за дверью.

— Обманули вы меня, товарищ Смолин, — мрачно заявил Лыткин.

— Это насчет чего?

— Так все вас ждал. Как сказали — в тайгу вместе, Лыткин, подадимся, охотиться будем — все жду. Патроны закупил, сготовился, поджидаю. А то когда бы ещё подался. Впервой первотроп пропускаю.

— Дела, Лыткин. Ты извини, если из-за меня.

— Да чего дела-то… Какие у вас теперь дела…

— А то как у тебя, — сказала появившаяся на пороге с бутылками и сдачей в руках Надежда. — Не слушайте вы его, Павел Егорович. Я уж бога молю, когда он в эту свою тайгу подастся. Все запустил. Точно говорю, как с ума сошел.

— Денька на два-три я, пожалуй бы, и сходил, — задумался Смолин. — Что, если послезавтра, а?

— Так хоть сейчас, — оживился Лыткин и, отстранив жену, шагнул через порог. — Обсудить надо… Заходите, товарищ директор, не смотрите вы на неё.

— Сейчас не могу, — отказался Смолин. — А ты зайди погодя. Очнись немного и заходи. Обсудим это дело.

Собаки покрутились по запутанному следу и, взлаивая, помчались сквозь чащу молодого кедрача. Всё дальше и дальше удалялся их лай. Смолин спешил следом. Он даже побежал было, но почти сразу перешел на быстрый шаг. Лай стих, и Смолин остановился.

Шел снег, и с крутого склона сопки, где он сейчас находился, было далеко видно неровное море неоглядной тайги, припорошенной первыми снегами наступающей зимы. Смолин сел на сваленную временем сушину. Вытер шапкой мокрое лицо, прислонил ружье к стволу вековой лиственницы. Где-то далеко раздался выстрел. Потом ещё один. Смолин сорвал горсть краснеющей под снегом брусники, медленно поднялся, пошел по следу к зимовью.

— Не понял я тебя, — сказал в темноте Смолин. — То ты людей ругаешь, то себя.

— Погоди, Павел Егорович, объясню тебе сейчас, как сам понимаю, — сказал Лыткин и чиркнул спичкой. Качающийся огонек чуть осветил тесную внутренность зимовья. С треском загорелась береста, занялись в каменке дрова. Лыткин зажег старый огарок свечи, оплывший в консервной банке, и, поставив этот светильник на нары, с трудом приподнял одну из тяжелых плах пола. Пошарил рукой и достал из тайника какой-то завернутый в старую промасленную тряпку предмет. Отдал его Смолину и сел напротив на нары. Смолин развернул. В руках блеснул сталью хорошо вычищенного ствола обрез. Смолин в недоумении посмотрел на Лыткина.

— Здесь и нашел, — сказал тот. — Хотел как-то соболишек до весны припрятать, гляжу — он. Лет десять как нашел, берегу с тех пор.

— Зачем? — спросил Смолин.

— Зачем? А не знаю зачем. Разное казалось. Лежишь тут-то один да думаешь всё. Думаешь, думаешь… Обо всем передумаешь, Павел Егорович. Вот, думаешь, этим, — он кивнул на обрез, — люди правду свою доказывали. Будто есть она…

— Зимовье чьё, разузнал?

— Зимовьюшка? Зимовьюшка Погадаевская. Деда Степанова. А Степан в передовиках ходит, орден имеет.

— Заслужил.

— Да я не об этом. Я говорю — какая она с виду, правда эта? Вчера одно шумим, сегодня другое, завтра ещё что-нибудь укажут.

— Ты что ж, думал жизнь по одной разнарядке построить? Вот, мол, тебе черное, это вот белое и — шагай напрямки с закрытыми глазами. Так?

— Да так оно бы и лучше… Я, когда об Анисимове писал, думал, правду указываю. Не скрывал. Всем в глаза смотрел. Думал, раз не по злобе, раз не для себя, значит, правый. — Он помолчал. Потом резко, как ударил, заявил: — Не люблю людей! Чем больше думаю, тем больше не люблю.

— За что же нам немилость такая? Ты спотыкаешься, ты в жизни опереться ни на что не можешь, а люди виноватые?

— Я могу. Я-то могу. Смеюсь вот, к примеру, над всеми над вами.