Пороги

— Я чего хотел… — решил все-таки продолжить Петраков. — Вспомнилось, когда пели… Мороз — сорок восемь. Туман — фары не пробивают. Дед подходит — шуба нараспашку, глаза… как у волка. «Что, так твою, скисли? Мороза испугались? Это еще не мороз, морозец». — «Не видно ничего, — говорим, — Иван Иванович, стекла заносит». — «А вы с открытой кабиной, — говорит. — Я на ряжи стану, на краю. Меня издалека видать. В случае чего голос подам». Голосина у него был, сами знаете. Так и простоял всю ночь. Над бездной. И у нас — ни один! Две смены подряд. Под утро пятьдесят четыре, а он стоит. «Куда, сукин сын?! Правее бери!»

Седов круто развернулся к портрету, так что звякнули ордена и медали у него на груди.

— На фронте это называлось — «Вызываю огонь на себя!»

— А этот… — Тамара Леонидовна оглянулась на дверь. — А этот… на нас вызывает.

— Да пошел он… — взорвался Петраков. — Я говорю, бывают минуты… Предлагаю поднять, чтобы помнить их навсегда.

Со своего кресла во главе стола поднялся Рохлин.

— Насчет поднять, Степа, только чисто символически. Не хватало ещё, чтобы нам приписали коллективную пьянку. При нынешнем положении дел мы должны быть чисты, как младенцы.

— Староваты мы для младенцев, Боря… — пошутила секретарь постройкома управления неунывающая Галина Ивановна Мороз и сама же рассмеялась своей шутке.

— Они будут с минуты на минуту, — напомнил Рохлин.

— За Деда никаких символов, — не согласился Петраков. — Он их тоже не признавал. — Достал из кармана фляжку с коньяком. — Личная заначка. Кто со мной за Деда, могу поделиться.

Налил себе полстакана и замер в ожидании. Первым придвинул свой стакан Седов.

— Мне врачи категорический запрет наложили. А за Ивана нарушу. Скажу — за Ивана! Мы с ним… А-а… Наливай.

— Всё, что ли? — возмутился Петраков.

— Все прекрасно знают, что я не употребляю, — поднялась и протянула свой фужер Тамара Леонидовна. — Но в данном конкретном случае имею полное право как-то выразить… Представляете, он, — показала на дверь, напротив которой находился кабинет Кураева, — он мне говорит: «Вы все потакали пагубной привычке Ивана Ивановича». Это я-то… Как только увижу бутылку в кабинете, сразу прятала. Тогда он приносил сразу три. Назло. Говорил — голова чище становится. И никто ничегошеньки не замечал. Всегда великолепно держался.

— И всегда находил самые блистательные решения, — поддержал Рохлин. — Не потому, конечно, что позволял. Скорее — вопреки. Откуда что бралось… До сих пор не понимаю.

Не обижайся, Степан, но больше к тебе никто не присоединится. Не имеем права. Мысленно мы с вами. Но только мысленно. Слишком серьезно то, что нам предстоит.

— Да не придут они уже, — махнул рукой Седов.

— Исключено, — уверенно заявил Рохлин.

— Час ночи, все давным-давно спят, — засмеялась Мороз. — И Кураев спит. И Саторин, если прилетит, поедет баиньки. За Деда! — подняла она свой фужер. — Помните, Фидель Кастро приезжал? Как сейчас вижу… Идут с Дедом по плотине… Веселые, смеются…

— За Деда! — выкрикнул Петраков.

— За звездные минуты! — поддержала Тамара Леонидовна.

Выпили. Мороз дотянулась до лежавшей на столе гитары, заиграла всё ту же песню:

— До сих пор я тебя, мой палаточный Братск, самой первой любовью люблю…

Все тихо стали подпевать. И в это время раздался телефонный звонок. Рохлин торопливо поднял трубку:

— Рохлин… Хорошо… Ждем. — Положил трубку: — Прилетели. Едут сюда.

В огромном здании Управления торопливые шаги Валентины, взбегающей по лестнице, были слышны, казалось, во всех его уголках. Выскочивший из своей будки и теперь растерянно смотревший ей вслед вахтер покрутил пальцем у виска и направился к телефону докладывать. Валентину он не узнал — слишком редко она появлялась в Управлении.

В приемной Валентина «затормозила» — огляделась, прислушалась к негромко звучавшей песне, потом рванула дверь в кабинет мужа, зажгла свет.

Иван испуганно приподнял голову.

— Где он? — спросила Валентина. — Там? Понятно…. Вы спите, спите…

Она потушила свет, прошла в комнату, где на диване задремал Кураев, села рядом.

— Выключи чайник, — попросил Кураев, не открывая глаз.

— Пусть кипит.

— Не заводись. Я после торжественного на ТЭЦ. До одиннадцати мозги вправлял. А ты телефон отключила.

— Мне надоело общаться с тобой по телефону.

Кураев наконец открыл глаза.

— Если бы я заехал домой, то всё…

— Что — «всё»?

Валентина еле сдерживалась, чтобы не повысить голос.

— Не заводись… — Кураев попытался обнять Валентину, но она оттолкнула его руку.

— «Всё» — не уехал бы. А завтра начало охоты. Весь год мечтал — по первому снежку… С Иваном… Река шуршит. В тайге тишина. Знаешь, какая сейчас в тайге тишина?

— У меня в доме тишина. День и ночь. Катька взяла за моду являться в двенадцать. Слова ей не скажи — взрослая.

— Я вот её ремнем…

— Не смеши. Ты, по-моему, боишься её больше, чем свою легендарную Тамару Леонидовну. Говоришь с ней, будто в чем-то виноват.

— Конечно виноват… Мало уделяю внимания.

— Со мной ты так не разговариваешь.

— Ты же все понимаешь. А она ещё не доросла.

Он снова попытался обнять жену, привлечь к себе.