Пороги

— Нет, — глядя в глаза Саторину, решительно заявил Кураев. — Пусть это будет первый плюс в твое отрицательное уравнение. Второй плюс — сорок миллионов прибыли, с которыми мы заканчиваем год. Из хронически убыточного Управление всего за два года стало на ноги. Значит, можно?

— Тогда почему ты собираешься его ликвидировать?

— Потому что можно еще лучше. В несколько раз.

— Хочешь из-под нас вырваться?

— Хочу.

— Ты хоть понимаешь, что одним только слухом об этом ты уже подписал себе приговор?

— А может быть, наоборот? Наконец-то обратят внимание.

— Хочешь поднять шум?

— Если рядом с вами, в тех же условиях, с меньшим количеством людей я буду работать в несколько раз лучше, вам ничего не останется, как тоже начать работать лучше.

— Ты это серьезно? Считаешь, тебе дадут работать так, как ты хочешь? Погоди, погоди… Значит, твой отказ посылать бригады — стратегический маневр? Собираешься их послать туда, куда нужно именно тебе, для достижения своих наполеоновских целей? А я-то думал…

Кураев не дал ему закончить мысль:

— А насчет того, что энтузиазм поиссяк, что работать не умеем — зря. Это мы хитрим. Свое неумение организовать, руководить, предвидеть, считать сваливаем на чье-то неумение работать. На разлагающие принципы материальной заинтересованности. У меня в Заполярье мужики сутками со стройплощадки не уходили. А зарабатывали намного меньше, чем любой официант, таксист или проститутка из «Интуриста».

— Что же в этом хорошего? — поморщился Саторин.

— Разве я говорю, что это хорошо? Безобразие. И они знают, что безобразие. Но — работают! А ты говоришь, таких не осталось.

— Я с тобой откровенно…

— Я тоже.

— Ты опасней, чем я думал. Держишь нос по ветру. Так сегодня ветер оттуда, а завтра ещё неизвестно. Знаешь, что мне ваш новый… Хлебников, полчаса назад шепнул: «Не наш человек». Это он про тебя. Раскусил. Они «не своих» за версту чуют. А кто для них «свои» — знаешь? Я тоже не «свой». Уговаривать тебя остался, вместо того, чтобы черту подвести. Сто сорок три подписи только по Управлению… Он бы не остался. Все-таки мы с тобой из другой обоймы… Послевоенное детство, стройки, романтика, песни у костра… Что-то из этого остается на всю жизнь… Они другие. (Шепотом.) Знаешь, я их боюсь. Серьезно. Мы все-таки верили во что-то.

— Мне не нравится, что ты употребил прошедшее время.

— Они сильнее нас. Иногда они мне кажутся роботами. Сегодня одно, завтра — другое, с тем же равнодушным исполнительским энтузиазмом. Их мозги всегда сориентированы на последнюю директиву. Поэтому они так боятся прошлого. И будущего тоже. Потому что не знают, усидят ли они завтра на своем руководящем месте. Единственное, что они умеют делать, это руководить. То есть — не умеют. Но считают, что умеют. В конце концов они нас сожрут. Меня — за то, что я не тороплюсь расставаться с прошлым. Тебя — за то, что ты слишком торопишься в будущее. Они сожрут и перестройку, и ускорение, и гласность. Изжуют, изотрут, исслюнявят в своих докладах-доносах и выплюнут в самом непотребном виде…

В это время в кабинете Рохлина настойчиво заверещал телефон. Он поспешно схватил трубку:

— Рохлин слушает…

Все в кабинете расслышали только торопливую и тревожную интонацию о чем-то сообщавшего человека. То, о чем он говорил, слышал только Рохлин.

— Спасибо, что сообщили, — наконец сказал он. — Я уверен, что мы всё совместно сейчас решим. Решим, говорю. Если что-то изменится, немедленно перезвоните. — Бросил трубку, оглядел собравшихся. — Поступила информация… Надеюсь, вы поняли. Считаю, что мы все должны сейчас пойти туда, к ним. Для принятия совместного неотложного решения. Речь о жизни и смерти Управления.

Он торопливо, не оглядываясь, прошел через кабинет, торопливо миновал приемную и вошел в кабинет Кураева. Все остальные дружно двинулись за ним. Ни в кабинете Рохлина, ни в приемной не осталось ни одного человека.

Дождавшись, когда все войдут, Рохлин, обращаясь к Саторину, доложил:

— Только что позвонили. Бригады уже в аэропорту. Через час самолет вылетает в Якутск. Личное распоряжение Кураева. Что будем делать?

Саторин, уронив стул, резко поднялся и, глядя в упор на Кураева, заявил:

— В силу данных мне полномочий, отстраняю Анатолия Николаевича Кураева от руководства Управлением и беру его на себя. Товарищ Стукалов, немедленно выезжайте в аэропорт и передайте диспетчеру мое распоряжение — рейс отменяется! Борис Львович, — повернулся он к Рохлину, — свяжитесь с начальником аэропорта, где бы он ни находился, разъясните коротко ситуацию и объясните, что в случае невыполнения он будет отстранен от работы. Пока временно, а дальше по обстоятельствам.

В это время и Кураев, не говоря ни слова, поднялся со своего места и, провожаемый недоуменными взглядами, быстро прошел через кабинет, вышел в приемную, подошел к столу секретаря, отключил пульт связи, вернулся в кабинет, остановился в дверях, притормозил рванувшегося было к выходу Стукалова и совершенно спокойно объявил: