Порох в топленом молоке (СИ)

– Ты сильнее, чем думаешь, Зоя, – спокойно сказал Дарклинг. Он видел ее насквозь, и от этого вид у Зои сделался пристыженным. Это была не похвала, а предупреждение. Это значило, что она недостаточно хороша. – Я не хочу тебя обидеть, Зоя. Если ты устала, ты можешь отправиться обратно в школу, и мы продолжим завтра, – Дарклинг отошел в сторону, создал эту видимость легкого, очевидного выбора. Так, будто она и правда могла сейчас уйти.

Он проверял ее.

Зоя не сдвинулась с места, только повыше вскинула ладони и заметила, как тень мрачной усмешки легла на его красивое лицо. Дарклинг сделал шаг вперед, провел ладонью по ее волосам, и сердце у нее забилось быстрыми промельками. Так глупо, так очевидно.

Дарклинг улыбнулся:

– Я думал, что могу помочь тебе стать лучше, но ты сделала все сама. Ты сама этого захотела. Прекрасная, особенная девочка. Я хочу, чтобы ты это знала. А если кто-то будет сомневаться в том, что ты лучшая, докажи ему это, Зоя, так же, как доказала мне.

Уже потом Дарклинг всегда отзывался в ней мгновенной рябью, открывал узенький путь назад, в те годы, когда она сворачивалась под его боком и еще верила, что если это и не счастье, то что-то близкое к нему.

Дарклинг видел все ее слабости и знал, как легко использовать их против нее, как просто убить в ней эти крошечные зародыши простых чувств. Зоя почти забыла, что Николай тоже мог быть таким.

Она не любила загадки и тайны, не любила неопределенность, эти слюнявые чудеса, фантазии идеалистов и романтиков, а вместо этого жила верой в бинарности, всегда настороже, с правилами, с подпорками для нормальности. Тогда, на колокольне балакиревской ратуши, это был не Николай – Зоя знала это так же, как то, что стол для общего завтрака день ото дня накрывали часом после полудня. Что купол в Малом дворце овивали пыльно-белые розы – в память о Елизавете.

Что Николай снова станет собой, тем же мужчиной, тем же самым сердцем, тем же самым светом. Простые, понятные истины.

С того дня прошли годы, вообще-то, за это время они все изменились. Зоя слишком долго боялась Дарклинга, слишком многое возвращало ее обратно к гнилому, неуклюжему страху. Она почти забыла, что поклялась себе не подпускать мужчин ближе, чем на договоренность провести вместе ночь в очередном постоялом дворе, местечке-беспорядочности, унылом, как церковное святилище.

Скинуть с себя чужую руку с холодным пренебрежением. Уйти раньше, чем ей осмелятся предложить остаться.

Впервые Зоя подумала, что, возможно, недооценила Николая. Его суровую расчетливость, это честолюбие мужчины, который последнее слово оставит за собой, так, что и не поспоришь, покорно упадешь ниц перед его идеально начищенными сапогами и еще поблагодаришь его за это. Станешь лить слезы благодарности у его ног, как у иконы.

Зоя слишком поздно поняла, что все с самого начало к этому шло. Она могла сколько угодно убеждать Николая, что нет между ними того, что другие принимают за вполне объяснимое будущее счастье, за перспективу женитьбы, семейного очага с его обыкновенными радостями и дрязгами. А Николай позволял ей так думать, верить, что она и правда хоть что-либо решала. Легко подпитывал эту видимость ее командования безмятежной уступчивостью.

Он знал, что она любит его и что любовь эта была зримой, очевидной слабостью. Он знал, что будет, если в один день он использует эту слабость против нее.

Николай был великолепным стратегом. В конце концов, он знал, что она проиграет, еще до того, как она сама начала эту игру.

Впрочем, как знать – может, Зое просто хотелось так думать.

Всю жизнь она нанизывала слабости одну за другой, пока они не превратились в плач о ее бессилии. Вера в любовь, почерпнутая из доброй сказки, ее нагие, жалкие остатки, которые давным-давно Зоя запрятала так глубоко, что даже Дарклинг не смог их отыскать. Материнство. Клятва. Выбрать должно было быть просто.

Зоя всхлипнула, слезы были мелочными, а еще будто какими-то неправильными, неуместными. Она смотрела на маленькую лодочку под флагом с двумя звездами, в свете месяца стяг сахарно серебрился, тени вились вокруг кормы, казались призраками прошлого.

Зоя вдруг подумала, что единственное место, где ей хотелось бы сейчас быть, – старая усадьба, скрытая в тени пихтовых деревьев и диких яблонь; на веранде с потрескавшимися молочными колоннами с лепниной в виде сказочных существ или в пустующем кухонном флигеле, растапливая шоколад, пробуя его пальцем прямо из фарфоровой миски, как в детстве.

Чтобы Николай был рядом. Чтобы в доме бегали дети.

Если бы только Зоя могла позволить себе мягкость, неожиданную, безграничную нежность. Если бы снова стала той девочкой, что плескалась в холодной реке с деревенской малышней, ради их забавы пародировала китов и дельфинов, о которых вечерами у чьей-то печки, хлебая квас, рассказывали старые моряки.