Порох в топленом молоке (СИ)

Он наблюдал за ее тренировками – не всегда, но с тем же наслаждением, с каким еще мальчишкой смотрел всякие разные пьески в театре. А однажды заметил, что Зоя стерла ладонь в кровь о рукоять меча, но продолжала наступать, пока Толя с мрачным лицом не поднял руку и не остановил поединок.

Уже потом Николай понял, что это было начало, которое он проглядел: так хорошо было упиваться чувством собственного достоинства, ждать, что в этот раз Зоя, наконец, поймет, что не всесильна, высветит все свои слабости. Его надежда перемежалась с раздражением – Зоя была слишком тщеславна, слишком заносчива, чтобы отступить, хотя Николай едва ли был тем, кто мог ее за это винить.

Она сама делала себе перевязь – прикладывала к ранам какие-то луговые травы, которые собирала возле теплиц гришей и вымачивала в кипятке, хотя дворец был полон целителей. Возможно, если бы Николай не был одержим этой идеей обличить Зоину уязвимость, ее небезупречность, которой не нужно было стыдиться, он бы понял, почему она ни к кому не обратилась за помощью.

Он бы заметил, когда глаза его вдруг потемнели, а Зоин взгляд из увлеченного сделался жестоким и пустым. Только вот Зоя жестокой не была – язвительной, суровой, но не жестокой.

Николай услышал это раньше, чем увидел: тихие перешептывания детей, шмыганье носом. Потом Зоя приказала:

– Еще раз!

У озера на прямоугольнике пожухлой травы сидел парнишка-шквальный, до того маленький, что казалось, будто не он носит кафтан, а кафтан – его. На щеках влажно блестели дорожки от слез, из носа капала кровь, он прижимал к нему руку, которая вместе с худыми плечами подрагивала от беззвучного плача.

Вокруг толпились другие дети – самому старшему едва ли больше девяти. На лицах беспокойство и замешательство, а еще сигналы неуклюжего страха, совсем не похожего на тот, когда ты спрятался и теперь вот ждешь, что тебя найдут.

Николай вспомнил, как маленькие портные гурьбой сидели возле Жени; глаза наполненные мечтательным восторгом, зачарованные. Они все хотели быть как она, а Женя подпитывала их мечты похвалой, добрым взглядом, верила в эти их мечты так же, как верили они.

Мальчонка не пошевелился, точно к земле прирос, но глаза – бледно-бледно голубые, с розоватым ободком по краям, продолжали беспомощно смотреть на Зою. Если остальные дети и хотели помочь, то не решались: они теперь все были словно железные фигурки на военных картах – безмолвные и обездвиженные.

А потом поднялся ветер, разметал полы кафтанов и синие ленты в аккуратно заплетенных волосах, рывком вздернул мальчика на ноги и швырнул на колени. Николаю потребовалось все самообладание, чтобы не уволочь отсюда Зою за ухо, как нашкодившую девчонку, прямо на глазах у ее учеников.

– Отставить, – сказал он тоном, не терпящим возражений, и вышел из тени. Дети встрепенулись, стали беспорядочно толкать друг друга локтями, а некоторые девочки – наверное, дочери князей – быстро смекнули, кто он, и присели в безупречных книксенах, как и полагает кисейным барышням, думающим только о рецептах тортов с клубникой и женитьбе на принце.

Николай вспомнил маленьких гришей, которых он видел, когда сам был ребенком – взгляды полны мрачной решимости, тела пульсируют энергией бойцов. Он подумал о Нине, об Адрике, которому было всего пятнадцать, когда на войне он лишился руки. Он подумал о Доминике.

В одном Зоя была права: ни один из этих детей хотя бы близко не походил на солдата. Но они были всего лишь детьми, в основном крестьянскими, все тонкорукие, с вечной коркой грязи на лицах, и оказались здесь только потому, что семьям выплатили за них содержание, на которое можно было купить скотины и вырастить всю оставшуюся ребятню.

Николай знал, что эти дети старались как могли. Но ему хотелось, чтобы они чувствовали себя во дворце как дома, чтобы в один день присягнули ему на верность по собственной воле, а не чьей-то указке.

Он подошел к мальчишке – на Зою Николай даже не взглянул, протянул тому руку и не ощутил ничего, кроме печали, когда теплая от крови ладошка обернулась вокруг его руки.

Страх в глазах мальчика сменился недоверчивым изумлением, потом – интересом, когда он с детской непосредственностью уставился на черные полосы, которые уходили по рукам Николая вверх под манжеты мундира, как угольные реки на картах – под горные цепи.

Николай только сейчас заметил, что парнишке было лет шесть, совсем еще малой, и пахло от него по-детски – молоком, шоколадными карамельками и духом приключений.

– Как тебя зовут?

– Леша, – ответил он и тут же добавил, уже громче: – Алексей Трухин, ваше величество. Мой брат в королевской страже. Однажды я стану таким же сильным, как он, и буду служить короне в рядах королевской армии.

Он гнусавил, потому что все еще прижимал одну руку к носу, но говорил искренне, с запалом мальчишки, который верит, что еще может стать героем. Глаза у него снова загорелись, щеки высохли, разрумянились – так должны выглядеть дети.