Порох в топленом молоке (СИ)

Уже потом она просыпалась и снова проваливалась в беспамятство. Стучали копыта, под колесами хлюпала слякоть, вокруг переговаривались, обсуждали крушение поезда. Ей казалось, она чувствовала сухой пряный запах сена и сладкий аромат только что испеченного хлеба. Она видела Дарклинга – он нашел ее в конюшне, когда она снова сбежала с завтрака. Рука, которую он ей протянул, была холодной и гладкой, как позабытая в саду фарфоровая чашка.

Она видела Юриса – его волосы цвета ржаного хлеба были заплетены в тугие косички, вокруг пояса повязан засаленный белый фартук, а руки все черные от копоти. Он налил в стакан топленого молока, поставил его на стол перед мальчиком.

Потом Зоя слышала, как Женя сказала: «Ты не должен это видеть». А Николай ответил: «Не думаешь ли ты, что после всего меня испугает пара окровавленных простыней?». Николай был жив. Зоя знала, что этого было достаточно. А если он и говорил что-то еще, она этого не помнила.

Когда она, наконец, пришла в себя, она лежала в чьей-то кровати, на железном изножье был выкован ангел, в свете свечи на него легла синяя тень, а величественная мебель в темноте вся упростилась до очертаний.

В голове было пусто, словно Зоя долго не спала ночью или выпила слишком много кофе, но усадьбу графа Бронского она все равно узнала. Роскошные декорации жизни равкианского министра финансов.

Когда она пошевелилась, боли не было, разве что ощущение, что тело ей не принадлежит – последствия целебных гришийских отваров, которыми ее поила Женя, и только. Зоя не собиралась думать ни о чем другом.

Николай сидел у ее постели, на коленях лежала книга с пятнами от чая на замасленных страницах, но по его стоящим на месте глазам Зоя поняла, что он ее не читал. Николай не заметил, что она проснулась: был погружен в свои мысли, и Зоя знала, о чем он думал.

Он выглядел старше, при свете одной только свечи его волосы казались темнее, не сливочного цвета, как днем, когда солнце выбеливает его всклокоченную макушку. Голова перебинтована, следы крови на марле побагровели. Лицо и шея все в царапинах и ссадинах, мутнеющих до цвета сырого мяса. Зоя вдруг подумала, как сейчас выглядела она – так, словно это было важно.

Она облизала губы, ощутила языком корочку запекшейся на них крови.

– Бронский любит почесать языком. Зря вы отсюда сразу не ушли, ваше величество, – хрипло сказала Зоя и понадеялась, что это прозвучало с уколом. Ей казалось, что если она помолчит еще немного или не усмехнется, Николай услышит треск внутри нее, высокую ноту отчаяния.

Его взгляд метнулся к ней, он выглядел так, словно просидел у ее постели несколько дней. Зоя заметила, что на тумбочке у кровати стояла нетронутая чашка, от нее пахло кофе и чем-то кислым, похожим на испорченное молоко, хотя в комнате было так холодно, что стучали зубы. Печенье с ягодным желе, казалось, давно засохло.

– Разве ты не знаешь, дорогая Зоя, что я никогда не упустил бы шанс подать тебе стакан воды, когда ты этого попросишь? – шутливо спросил он, но глаза его оставались серьезными. Он не касался ее – наверное, думал, что она его оттолкнет. Зоя не была уверена, что сделала бы это, если бы он попытался. Но так было лучше.

– Не надейся, что когда-нибудь я стану настолько беспомощной, чтобы просить у тебя стакан воды, – фыркнула она, хотя они оба знали, что прямо сейчас все было именно так. – Твоя голова…

– Просто царапина, – перебил Николай, но это тоже было неправдой. Зое вдруг показалось, что мужчину, который сидел перед ней, она не знала.

Но потом Николай наклонился и обхватил руками ее ладонь, и она снова увидела перед собой того человека, с которым спорила за завтраком, на которого смотрела по утрам, когда он спал, и который был отцом ее ребенка даже несмотря на то, что никого ребенка больше не было. Он был отцом так же, как она – матерью. Такое нельзя просто взять и забыть.

– Ты не обязан быть здесь со мной, – в конце концов, повторила Зоя. – Я тебя об этом не просила.

– Все так. Но вот какая штука: я уверен, что не брошу тебя в таком состоянии.

– Какое хорошее слово для этой ситуации – состояние, – снова фыркнула она и попыталась привстать, чтобы дотянуться до стакана воды, но Николай ее остановил. Он протянул ей его сам, а Зоя приняла его, потому что, в конце концов, что ей оставалось делать?

Но руки тряслись, поэтому Николай сжал их и помог ей отпить. Вода в стакане была холодной, какой-то будто ненастоящей, с металлическим привкусом, словно Зоя пила ее из железной кружки в портовой таверне. Поиться с чьей-то подачки было унизительно, но куда хуже смотреть на Николая и видеть, как он глядит на нее с застывшим от жалости лицом.

Она отодвинула от себя кружку рывком, вода выплеснулась на ее одежду – простая белая рубашка, пахнущая лавандовым мылом, сверху – овечий свитер; наверное, Женя ее переодела. В ней, в этой одежде, кричащей о чистоте домашнего, привычного, Зоя чувствовала себя уязвимой.