Порох в топленом молоке (СИ)

Она была солдатом и самым сильным живым гришем, и ей хватит сил, чтобы призвать бурю и смести нависшую над ними злым роком крышу к чертовой матери. Не может не хватить, потому что она ни за что не позволит Николаю умереть. Не после всего, через что они прошли, чтобы поставить эту гиблую страну на ноги, когда бездействующие мышцы ее эго ослабли, сделались ненужными. После всех этих ее жалких правителей, сидевших в своем эгоизме, как в карантине во время чумы.

Но сил у Зои не было, и это ощущалось внутри глухой пустотой, высохшим деревенским колодцем, в котором та девочка, какой она когда-то была, хотела спрятаться и найти путь в мир, где невестой ее не поведут по церковному проходу, будто скотину на убой, и жених ее не будет старым и раздутым, с тонкой желтоватой кожей, словно под ней у него колышется масло.

Сломанная рука бессильно лежала на земле, и Зое пришлось собрать все волю в кулак, чтобы пошевелить пальцами. От боли потемнело в глазах, но под грудой треснувшего лакированного дерева и распластанными по снегу гобеленами она и без этого ощущала себя, как в гробу.

Зоя развернула ладони, вложила в них то, что осталось от ее силы, и гуляющий на нагорье ветер засвистел в щелях между железом, обдал лицо мокрым снегом. Ветер окреп, донес уклеечную вонь с реки за нагорьем, но этого все равно было недостаточно.

Зато теперь Толя кричал еще и ее. Она крикнула в ответ, но тягучий скрип железа ее заглушил, а крик уже отдался болью в груди, и теперь даже дышать было невозможно. Крыша раскачивалась и скрипела, как несмазанная телега, под ней извивался ветер. Зоя вдруг осознала, что сама вырыла им с Николаем могилу.

Беременность ослабила ее, и когда она снова попыталась призвать бурю, то встретила сопротивление изнутри. Мысль о том, что ребенку это не нравится, заставила Зою на секунду содрогнуться. Но, в конце концов, она не была сентиментальной и знала, что то, что было внутри нее, не могло ничего ощущать.

Зоя подняла здоровую руку. Ветер налетел снова, хлестнул по Зоиному лицу ее же волосами. С натужным визгом крыша сдвинулась, впустила под завалы студеный воздух, обнажила бело-серое ребрышко неба. Но этого все равно было недостаточно.

Из носа хлынула кровь. От того, как она ощутилась на губах, Зою затошнило – словно в рот сунули ржавую медную монету. Она попробовала еще раз. И снова.

Зоя. Зоя. Зоя.

Пульс Николая теперь едва ощущался, и Зоя уже не понимала, в каком он состоянии. Она даже не знала, насколько сильно он ранен. А потом эти сгустки клеток, этот гипотетический ребенок позволил пульсации под ее пальцами стать сильнее. Зоя не сразу осознала, почему.

Огонь подобрался слишком быстро, слишком близко, пламя было жарким и прыгучим – Зоя ощутила его кончиками своих насквозь промокших ног. А потом она почувствовала другое. Энергия в ее руках плескалась, закручивала ветер в воронки со злобным захлебывающимся свистом, а вместе с ней энергия другая, та, что была внутри нее, постепенно ослабевала. Ритмичная, быстрая пульсация, которая была сердцебиением, в миг стала чахлой, слабой.

Зоя.

– Юрис, – она всхлипнула. От горечи сального дыма запершило в горле. Кровь уже залила ворот ее взмокшего кафтана.

Зоя забирала жизнь у него – у того, что в один день стало бы их с Николаем ребенком, в обмен на их спасение. Генерал внутри нее посчитал бы это верно выбранной тактикой, справедливым обменом, но прямо сейчас его здесь не было. Здесь была только Зоя, и она знала, что никакого обмена быть не должно, что это несправедливо, словно миру хоть сколько-то сдалась эта самая справедливость.

По небу прокатилось глухое громыхание. Зоя вспомнила светлоголового лисенка. Перед ее глазами он все так же распечатывал барбарисовые карамельки, и Зоя вдруг поняла, что узнает обертку – те самые липкие леденцы из конфетной вазочки, в которой никогда ничего не переводилось, потому что Николай одну за другой поглощал из нее и их, и трюфели, и апельсиновые мармеладные дольки, пока они ночами напролет готовились к войне, строили планы.

Она увидела, как Николай играючи протягивает сыну вазочку, а тот хохочет, пытаясь выудить из нее шоколадную конфету своими цепкими пальчиками, вымазанными сладостью. Над нагорьем пронесся еще один раскат грома.

Зоя шмыгнула носом, втянула обратно кровь – она ощутилась в горле прошедшей войной. Ветер свистел так сильно, что заложило уши. Если Толя и продолжал кричать ее, она этого уже не слышала.

Зоя почувствовала, когда это произошло, потому что в следующую секунду молния отбелила серую завесу дождя, и поток ветра подхватил и унес паровозную крышу как-то совсем комически, будто великан из детской сказки. Раскинувшийся небосвод ослепил молочным светом, над головой блеснули серебрящиеся голые ветки, качающиеся, как корабли на штормовых волнах, и посверкивающие чешуйками спрятанных в коробочки почек.

Дождевые капли упали на Зоино лицо, ладони бессильно повалились на землю, шлепком подняли брызги глинистой грязи. Зоя закрыла глаза.

Она больше не хотела их открывать.