Портрет Алтовити

– Ну, тем более! – вспыхнул он. – Я ничего буквально не имел в виду! Ева, – он обнял ее за плечи. – Я тебя мучительно люблю. Я ни одну женщину так не хотел и хотеть не буду. Ты меня переехала как трамваем. Я лежу под твоими колесами, не могу подняться. Но я хочу работать. Я хочу поставить еще несколько спектаклей, они мне снятся во сне! Ты скажешь, что это честолюбие, что у меня мания величия, что после того, что ты пережила, все это вообще неважно, мелко, и так далее. Хорошо, ты права. Все это мелко. Но я театральный человек, это – жизнь моя, она у меня в крови! Тебе, может быть, мелко, а мне до того крупно, что крупнее не бывает! Потом, посмотри на меня: мне шестьдесят лет, я старик. Я должен успеть, понимаешь? У меня здесь, – он хлопнул себя по лбу, – у меня здесь десятки пьес, которые нет времени даже вкратце изложить на бумаге! Нет времени! Оно уходит!

Он близко придвинул свое лицо к ее лицу, словно хотел ее загипнотизировать. Она заметила черные точки на коже его пористого носа, лопнувший сосуд в глазу, поседевшие, поредевшие брови…

– Иди работай, – прошептала она. – Я тебя очень люблю. Саша сейчас проснется, мы пойдем с ним куда-нибудь.

Ни плакать, ни требовать. Он защищен от нее.

* * *

После его ухода она попыталась привести разбросанные мысли в порядок. Ребенок с ней. Денег должно хватить не меньше чем на два-три месяца. Он сам сказал, что никогда ни одну женщину не хотел так, как ее. Завтра он придет сюда сразу после репетиции.

Она опять подумала о деньгах, и ее обожгло. В Нью-Йорке остались долги по кредитным картам. Материнский дом нуждается в ремонте.

Она убежала от счетов, от звонков, от обязательств. Роет яму не только себе, но и Саше. В сущности, если бы не чек Груберта, она не могла бы осилить и эту поездку тоже. От Элизе нужно будет всю жизнь откупаться, иначе она не увидит Сашу.

Ничего, ничего, он сам сказал, что никогда ни одну женщину… А вода – как это в пословице? Вода что-то делает с камнем…

– Вот! – вспомнив, засмеялась она и сама себе удивилась: «Смеюсь!» – Вот так! Вода камень точит.

Саша проснулся и захотел в магазин, где продают обезьян. Пешком отправились в ГУМ. Было светло, снег таял, сросшиеся сосульки отражали в себе все, что было красного на улице. Лица людей показались Еве не до конца проспавшимися после Нового года и не слишком веселыми.

Перед входом в ГУМ остро пахло шашлыками.

По обе стороны широкого коридора на первом этаже шла торопливая торговля. Из магазина ковров были вытащены и растянуты на палках узорчатые ковры разных размеров, и перед одним из них, на желтом фоне которого черным и серым было выткано изображение Христа Спасителя, стояла на коленях и молилась какая-то старуха. Она била поклоны перед выставленным на продажу куском синтетической ткани, в углу которого болталась бирка с ценой, и ни на кого не обращала внимания.

– Where are the monkeys? – деловито спросил Саша. – I need one or two.

– What do you need them for?

– They will keep me a company, otherwise it’s too boring here.[22]

Саше скучно, это она виновата. Нужно заниматься ребенком, а не приплясывать перед любовником.

Старуха у самых ее ног все быстрее и быстрее осеняла себя крестными знаменьями, словно боясь, что сейчас кто-нибудь купит желтый ковер и Христа унесут.

Наконец она поднялась и оказалась немногим старше Евы. Лицо, когда-то, наверное, красивое, было изуродовано глубокими морщинами и как гречихой обсыпано мелкими родинками.

– Если Он не поможет, – сказала она Еве, – то все.

И наклонилась к Саше.

– Вот и мой таким же был. Смугленьким. В общежитии думали, что от негра родила. А потом вырос, побелел. Волосики распрямились.

Она со свистом вздохнула.

– Забрали – и туда. Такое у меня счастье. Все проскочили, а моего – туда.

Протянула руку, хотела погладить Сашу по голове. Саша выгнулся и скривил губы.

– Ну, не буду, – смутилась она. – Похож на моего, прям как две капли. А его – туда.

– Куда – туда?