Портрет Дориана Грея

Как изящно, будто скользишь по зеленым каналам розово-перламутрового города, сидя в черной гондоле с серебряным форштевнем и развевающимися на ветру занавесками! Строки стихов напомнили Дориану прямые бирюзовые линии, что тянутся за лодкой, идущей в сторону знаменитого пляжа Лидо. Краски в них сверкают, словно оперение опалово-радужных птиц, порхающих вокруг высокой резной колокольни или вышагивающих с величавой грацией по полутемным пыльным галереям. Он откинулся назад и прикрыл глаза, твердя снова и снова:

Пред розовеющим фасадом
Я прохожу ступеней ряд.

В этих двух строках была вся Венеция. Он вспомнил проведенную там осень и дивную любовную историю, подвигшую его на упоительные безрассудства. Романтика присуща любому городу, однако Венеция, как и Оксфорд, создает для нее подходящий фон, а для истинной романтики фон — это все или почти все. Часть времени он провел с Бэзилом, и тот был в неистовом восторге от Тинторетто. Бедняга Бэзил! Что за ужасный конец его постиг!

Дориан вздохнул и вновь взялся за книгу, пытаясь забыться. Он читал о ласточках, что снуют вокруг маленькой кофейни в Смирне, где хаджи перебирают янтарные четки, а купцы в тюрбанах покуривают длинные трубки с кисточками и степенно беседуют. Он читал о луксорском обелиске на площади Согласия, который роняет гранитные слезы и мечтает вернуться к знойному, покрытому цветущими лотосами Нилу, к сфинксам и алым ибисам, к белым грифам с золочеными когтями и крокодилам с берилловыми глазками, ползающими в зеленой дымящейся жиже. Он принялся размышлять над строками, что извлекают музыку из потемневшего от поцелуев мрамора и уподобляют его контральто, в которых Готье рассказывает о дивном изваянии, о monstre charmant[32], что покоится в порфировом зале Лувра. Однако вскоре книга выпала у него из рук. Дориан разнервничался, его захлестнул острый страх. А вдруг Алана Кэмпбелла нет в Англии? Тогда вернется он нескоро. Или откажется прийти. И что тогда делать? Медлить нельзя. Прежде, лет пять назад, они были очень дружны, практически неразлучны. Потом отношения резко прекратились. Теперь, при встрече в обществе, улыбался лишь Дориан Грей — Алан Кэмпбелл никогда.

Алан, юноша чрезвычайно одаренный, но весьма далекий от изобразительного искусства, красоту поэзии научился различать лишь благодаря Дориану. Единственной его страстью была наука. В Кембридже он проводил большую часть времени в лаборатории и с отличием сдал экзамен на степень бакалавра. После окончания учебы Алан сохранил интерес к изучению химии и даже завел собственную лабораторию, где и просиживал целыми днями, к большому недовольству своей матери, всем сердцем желавшей для него места в парламенте и наивно считавшей, что химик суть то же самое, что и аптекарь. Кстати, он был выдающимся музыкантом и играл на фортепьяно и скрипке лучше многих любителей. Собственно, музыка и свела их с Дорианом Греем, музыка и то непреодолимое обаяние, которое Дориан способен был проявлять по своему желанию, зачастую сам того не осознавая. Они познакомились на вечере у леди Беркшир, когда играл Рубинштейн, и после этого их всегда видели вместе в опере и везде, где звучала хорошая музыка. Дружба молодых людей продлилась полтора года. Кэмпбелл постоянно находился либо в поместье Сэлби, либо в особняке на Гросвенор-сквер. Для него, как и для многих других, Дориан стал воплощением всего самого прекрасного и потрясающего. Однако вскоре люди заметили, что при встрече бывшие друзья едва разговаривают и что Кэмпбелл уходит слишком рано с вечеров, на которых присутствует Дориан Грей. И еще он сильно изменился: временами впадал в меланхолию, на смену любви к музыке пришло чуть ли не отвращение к ней, сам же играть он перестал, отговариваясь тем, что слишком занят наукой. Так оно, вероятно, и было. С каждым днем он все более интересовался биологией, имя его мелькало в научных журналах в связи с некими загадочными экспериментами.

Его-то Дориан Грей и ждал, поминутно поглядывая на часы. Время шло, и он волновался все сильнее. Наконец он вскочил и принялся расхаживать, словно красивый зверь в клетке, меряя комнату широкими бесшумными шагами. Руки его необычайно похолодели.

Напряженность ожидания сделалась невыносима. Время тащилось медленно, будто на свинцовых ногах, чудовищные ветры волокли Дориана к зазубренному краю черной пропасти. Он прекрасно знал, что его там ожидает, и, содрогаясь, зажимал пылающие веки вспотевшими ладонями, словно желал загнать глазные яблоки в самую глубину впадин в черепе и лишить мозг способности видеть. Увы. Мозг питался своей собственной пищей и жировал, воображение распалялось ужасом, корчилось в агонии, словно живое существо, плясало как марионетка и скалилось сквозь подвижные маски. И вдруг время остановилось совсем. Да, это слепое, едва дышащее существо застыло на месте, и кошмарные мысли проворно рванули вперед, вытянули чудовищное будущее из могилы и выставили на обозрение. Дориан смотрел на него, окаменев от страха.