Портрет леди

Ральф, как я уже сказал, хотел увидеть все своими глазами, но снова почувствовал, каким был глупцом, когда решил предостеречь кузину. Он разыграл не ту карту и теперь проиграл. Теперь ему было ни о чем не узнать, ничего не увидеть – для него Изабелла всегда носила маску. Ему нужно было бы открыто выразить восхищение ее решением, чтобы потом, когда, как Ральф выражался, почва ушла бы у нее из-под ног, она могла с удовольствием называть его простаком. А он с радостью согласился бы прослыть простаком, только чтобы побольше знать о жизни кузины. А теперь Изабелла не насмехалась над его хитростями, не притворялась, будто ее собственная уверенность осталась твердой и поныне; если она сейчас носила маску, то эта маска скрывала все ее лицо. Что-то застывшее и механическое виделось Ральфу в нарисованном на нем спокойствии. Это было не выражение лица, говорил Ральф, а изображение чего-то на лице. Изабелла потеряла ребенка, но говорила о нем не часто – горе ее было так глубоко, что она не могла о нем говорить. Кроме того, ее горе принадлежало прошлому: минуло полгода, и Изабелла уже перестала носить траур. Казалось, она вела обычный светский образ жизни. Ральф слышал, что среди окружающих она вызывала какую-то нелепую зависть, что многие знакомство с ней считали привилегией. Ее дом был открыт не для всех, и она устраивала раз в неделю вечера, на которые приглашение вовсе не было делом само собой разумеющимся. Она жила довольно роскошно, но нужно было стать членом ее окружения, чтобы понять это, – в повседневном обиходе Озмондов не было ничего, чему можно было бы подивиться, что можно было бы покритиковать или чем восхищаться. Ральф во всем этом почувствовал руку мастера, поскольку знал, что Изабелла была не способна подумать, как произвести на людей наибольшее впечатление. Кузина поразила его своей любовью к движению, веселью, поздним вечеринкам, долгим утомительным поездкам. Она все делала с пылкостью – развлекалась, интересовалась чем-то, даже скучала. Она заводила новые знакомства, встречалась с завоевавшими популярность людьми, исследовала Рим, общалась с некоторыми «замшелыми обломками» из его одряхлевших родов. Но во всем этом чувствовалась какая-то неразборчивость, а не желание саморазвития, что так ценил в ней Ральф ранее. В иных ее порывах ощущался надрыв, в поступках необдуманность, и это очень удивляло молодого человека. Ему показалось, будто кузина даже говорить и двигаться стала быстрее, чем до замужества. Она часто впадала в преувеличения – она, которая так ревниво когда-то охраняла истину! И если раньше Изабелла была восхитительна в благожелательном споре, в игре интеллектов (она никогда не выглядела такой очаровательной, как во время какой-нибудь дискуссии: получая сокрушительный удар прямо в лицо, она отражала его, словно легкое перышко), то теперь, похоже, она относилась с безразличием к тому, спорить ли с людьми или соглашаться с ними; но, несмотря на это безразличие, ее деятельность была еще более энергичной, чем ранее. По-прежнему стройная, еще более привлекательная, Изабелла не выглядела зрелой женщиной, но величественность и блеск придавали ее красоте немного высокомерия. Бедная отзывчивая Изабелла, что сделало с ней ее упрямство? Легкий когда-то шаг девушки заметно потяжелел, появилась величавая осанка; живая, утонченная девушка стала другим человеком. Ральф увидел прекрасную светскую даму, которая будто бы действовала от чьего-то имени, представляла кого-то. «Кого?» – спрашивал себя молодой человек и находил только один ответ: Джилберта Озмонда. «Боже мой, что за жизненное назначение!» – горестно восклицал он.