Портрет леди

Как я уже сказал, Ральф узнавал руку Озмонда на каждом шагу. Он видел, как Озмонд ставил везде рамки, все упорядочивал, предопределял, был вдохновителем их образа жизни. Озмонд был в своей стихии – наконец-то он имел под рукой материал для того, чтобы творить. Он всегда любил производить эффект, и он всегда был у него точно рассчитан. Он достигал эффекта отнюдь не тривиальными средствами – искусство его было столь же велико, сколь низменны были побуждения. Окружить свой домашний очаг вызывающим ореолом святости, дразнить общество ощущением собственной исключительности, закрывая перед ним двери, внушать людям, что его дом отличается от всех других, являть свету маску холодной оригинальности – таковыми были изобретательные усилия персонажа, которому Изабелла приписывала высшие моральные качества. «Он работает с превосходным материалом, – говорил себе Ральф, – и роскошь этого материала не сравнима с его прежними ресурсами». Ральф был умным молодым человеком, но никогда – по его собственным ощущениям – не был он так умен, как в тот момент, когда заметил, что под желанием показать свое стремление только к высшим духовным ценностям Озмонд скрывал, что живет исключительно для того, чтобы производить впечатление на общество. Но, считая себя властелином общества, он на самом деле был его слугой – степень внимания общества являлась для Озмонда единственным мерилом успеха. Озмонд жил, не сводя с общества глаз, а оно по своей глупости не могло распознать его трюк. Все, что делал Озмонд, было позой – позой, столь тонко просчитанной, что невнимательный наблюдатель принимал ее за душевный порыв. Ральф никогда не встречал столь расчетливого человека. Вкусы Озмонда, познания, внешний лоск, коллекции – все служило определенной цели. Его отшельническая жизнь на холме во Флоренции также была многолетней преднамеренной позой. Уединенное существование, апатия, любовь к дочери, хорошие и дурные манеры – все это составляло разные грани образа, который казался ему образцом дерзости и таинственности. Однако Озмонд стремился доставить удовольствие себе, а не обществу, возбуждая его любопытство и затем снисходительно удовлетворяя его. Разыгрывая подобные трюки, он казался себе величественным. Но самое большое удовольствие в жизни он доставил себе одним поступком – женитьбой на Изабелле Арчер, хотя в этом случае легковерное общество олицетворялось бедной девушкой, которую его способность к мистификации совершенно сбила с толку. Конечно, Ральф не мог не быть последовательным – он разработал эту теорию и не собирался от нее отказываться. Я постарался привести этот небольшой набросок его теории довольно точно. Правда, молодой человек очень искусно подгонял подходящие факты – и даже тот, что за целый месяц его тогдашнего пребывания в Риме Джилберт Озмонд отнюдь не смотрел на него как на врага. Теперь Ральф не представлял большого интереса для мистера Озмонда – ни в качестве друга, ни в каком-либо ином. Молодой человек был кузеном Изабеллы и страдал от какого-то неприятного недуга – на этой основе Озмонд и построил свои отношения с Ральфом. Он задавал ему множество вопросов, касавшихся его здоровья, миссис Тачетт, мнения молодого человека о зимних климатах, удобствах отеля, в котором тот остановился. В тех редких случаях, когда они встречались, Озмонд обращался к нему ровно столько раз, сколько это было необходимо – не более, – и всегда делал это с видом успешного человека, разговаривающего с неудачником. В конце концов у Ральфа созрело твердое внутреннее убеждение, что Озмонд сделал все, чтобы его жене было неудобно принимать кузена. Озмонд не ревновал – вряд ли кто-то мог ревновать кого-либо к Ральфу. Но он заставлял Изабеллу расплачиваться за ее былую доброту, которая и теперь не иссякла. Ральф понятия не имел о столь большой цене своих визитов, но когда его подозрения стали острее, он стал ездить к кузине значительно реже – и тем самым лишил ее очень интересного занятия. Она не уставала удивляться, какая сила удерживает Ральфа в живых, и в конце концов решила, что это – его любовь к беседе, и беседы с ним становились для нее все интереснее. Ральф бросил прогулки и больше не был фланирующим насмешником. Весь день он сидел в кресле и был так зависим от окружающих, что если бы не его созерцательные беседы, можно было решить, будто перед вами слепой. Читателю, знающему о Ральфе больше, чем Изабелла, можно раскрыть тайну: единственное, что удерживало молодого человека в этом мире, – это ощущение, что он еще недостаточно насладился общением с кузиной и потому не был удовлетворен. Более того, он не мог смириться с мыслью о грядущей потере этого общения. Ему хотелось увидеть, что Изабелла сделает из своего мужа или что тот сделает из нее. Сейчас шел только первый акт драмы, и Ральф дал себе слово высидеть весь спектакль. Столь твердое намерение помогло ему продержаться восемнадцать месяцев до времени возвращения в Рим с лордом Уорбартоном. Оно придало больному вид такой решительности жить дальше, что миссис Тачетт, терявшаяся в догадках по поводу своего странного, никчемного сына более, чем когда-либо раньше, не стала отказываться, как мы с вами уже знаем, от поездки за океан.