Портрет леди

Изабелла видела все это так четко, как картину на стене. Возможно, это был для нее великий момент – даже триумф. Мадам Мерль изменила отвага, и она увидела перед собой призрак разоблачения – это само по себе было местью и предвещало приход светлых дней. И Изабелла, повернувшись к окну и глядя в него, ощутила радость от этой мысли. По ту сторону окна простирался монастырский сад, но Изабелла не видела ни сияющего дня, ни пробуждающихся к жизни растений. В беспощадном свете своего открытия, которое уже стало частью ее жизненного опыта и которому непрочность сосуда, в котором оно было подано, придавала дополнительную ценность, она видела лишь голый, ужасающий факт, что ее просто использовали. Она послужила инструментом для достижения кем-то своей цели – и все.

Вся горечь этого обстоятельства снова хлынула ей в душу – казалось, она на губах ощутила вкус презрения к себе. Был момент, в который, если бы она повернулась и заговорила, из ее горла вырвались бы слова, хлестнувшие не хуже, чем кнут. Но она закрыла глаза, и омерзительное видение исчезло. Осталась только умнейшая женщина, стоявшая в нескольких футах от нее и не знавшая, несмотря на весь свой ум, что ей делать. Единственной местью Изабеллы было молчание, которое длило неизвестность для мадам Мерль, длило столь долго, что она села, что само по себе было уже выражением полной беспомощности. Наконец Изабелла взглянула на нее. Мадам Мерль была очень бледна и не сводила глаз с лица бывшей подруги. Она могла прочесть на нем многое – но и то, что опасность для нее миновала. Изабелла не собиралась ни обвинять, ни упрекать ее – может быть, для того, чтобы не дать возможность оправдаться.

– Я приехала попрощаться с Пэнси, – наконец произнесла Изабелла. – Вечером я уезжаю в Англию.

– Вечером вы уезжаете в Англию! – эхом отозвалась мадам Мерль, глядя в глаза Изабелле.

– Я еду в Гарденкорт. Ральф Тачетт умирает.

– О, это невосполнимая потеря для вас. – Мадам Мерль удалось восстановить самообладание. У нее появилась возможность выразить сочувствие. – Вы едете одна?

– Да, без мужа.

Мадам Мерль что-то тихо пробормотала о несовершенстве мира. Затем она сказала:

– Мистер Тачетт никогда не любил меня, но мне очень жаль, что он умирает. Вы увидите его мать?

– Да, она вернулась из Америки.

– Раньше миссис Тачетт была со мной хороша, но потом изменилась. Другие тоже изменились, – с легким пафосом проговорила женщина, сделала паузу и потом добавила: – Так вы снова увидите милый старый Гарденкорт!

– Вряд ли это доставит мне много радости, – ответила Изабелла.

– Естественно… в вашем-то горе. А вообще, из всех известных мне домов – а я их видела очень много – это именно тот, в котором мне хотелось бы жить. Не рискну передавать приветы живущим там людям, – добавила мадам Мерль, – разве что самому Гарденкорту…

Изабелла отвернулась.

– Мне пора идти к Пэнси, – сказала она. – У меня не так много времени.

Когда она огляделась в поисках выхода, открылась дверь, и в комнату с любезной улыбкой вошла женщина, потирая под длинными широкими рукавами пухлые руки. Изабелла узнала мадам Катрин, с которой была знакома, и попросила побыстрее отвести ее к мисс Озмонд. Мадам Катрин приветливо улыбнулась и сказала:

– Она будет очень рада вам. Я провожу вас к ней. – Затем она перевела несколько настороженный взгляд на мадам Мерль.

– Вы позволите мне ненадолго остаться? – спросила та. – У вас так хорошо.

– Всегда, когда захотите! – Монахиня улыбнулась понимающей улыбкой.

Она повела Изабеллу коридорами и вверх по лестнице. Все помещения выглядели просторными, легкими и чистыми – Изабелла подумала, что именно так должны выглядеть образцовые исправительные учреждения. Мадам Катрин осторожно приоткрыла дверь комнаты своей воспитанницы, предложила гостье войти, остановилась и сложила руки, наблюдая за тем, как Изабелла и Пэнси обнялись.

– Она рада видеть вас, – повторила монахиня и поставила перед Изабеллой лучшее кресло, но сама стояла, всем своим видом показывая, что готова уйти. – Ну, как выглядит наша девочка?

– Немного бледна, – ответила Изабелла.

– Это из-за радости от встречи с вами. Она очень довольна. В нашем доме с ней стало светлее.

Как и сказала мадам Мерль, на Пэнси было черное платье. Возможно, именно оно придавало бледность ее лицу.

– Ко мне здесь все очень добры… они все продумали! – воскликнула девушка со своим привычным старанием сказать что-то приятное.

– Мы всегда думаем о вас. Вы – наша любимая воспитанница, – заметила мадам Катрин тоном женщины, для которой доброжелательность являлась привычкой и чье понятие об обязанностях заключалось в заботе о ближнем. Однако эти слова упали свинцовым грузом на душу Изабеллы. Казалось, они являлись олицетворением могущества церкви и полного подчинения ей личности.

Когда мадам Катрин оставила их наедине, Пэнси опустилась перед Изабеллой, спрятала лицо в складках ее платья и замерла так на несколько мгновений, а мачеха гладила ее волосы. Затем Пэнси встала и обвела глазами комнату.

– Вам нравится, как я здесь все устроила? У меня есть все, что было дома.