Портрет леди

Это было не удивление, а чувство, которое в других обстоятельствах можно было назвать радостью. Оно возникло в Изабелле, когда она вышла из парижского поезда на вокзале Чаринг-Кросс и оказалась в объятиях Генриетты Стэкпол. Изабелла телеграфировала своей подруге из Турина, и хотя не просила встречать ее, но все же надеялась, что дает телеграмму не напрасно. Во все время долгого пути из Рима Изабелла пребывала в какой-то совершенно бессознательной растерянности, даже не пытаясь думать о будущем. Невидящим взглядом она смотрела на пробегающие за стеклом пейзажи, не замечая, что те были украшены богатейшим цветением весны. Ее мысли блуждали совсем в других краях – мрачных, дремучих землях, где времена года не менялись и, казалось, всегда царила холодная зима. Изабелле нужно было многое обдумать, но ее занимали отнюдь не осознанные размышления; не связанные между собой видения, неожиданные смутные вспышки воспоминаний и ожиданий проплывали у нее в голове. Прошлое и будущее сменяли друг друга в судорожной динамике, подчинявшейся только собственной логике. Что только не вспоминалось ей! Сейчас, когда ей открылась тайна, когда она узнала то важное, что ее непосредственно касалось, что имело в ее жизни огромное значение и незнание чего сделало ее существование похожим на попытку сыграть в вист неполной колодой карт, вся правда мира, все отношения в нем, все его значение и ужас предстали перед ней в виде некоего огромного архитектурного сооружения. В ее памяти всплывали тысячи мелочей, которые появлялись с той же неожиданностью, с какой пробегает дрожь. В свое время она считала их мелочами, а теперь ощущала их почти свинцовую тяжесть. Однако даже теперь они оставались мелочами – какой смысл был вникать в них?

Все в эти дни казалось Изабелле бессмысленным. Все ее цели и намерения исчезли. И все желания тоже, кроме разве одного – побыстрее добраться до своего прибежища. Гарденкорт был ее стартовой точкой, и возвращение в эти тихие покои было хотя бы временным выходом. Оттуда Изабелла начала свой путь как на крыльях, а возвращалась совершенно обессиленной. Если раньше Гарденкорт являлся для нее просто отдохновением, то сейчас стал настоящим святилищем. Она завидовала умиравшему Ральфу – ведь если говорить о покое, то был ли покой более совершенный? Умереть, бросить все и не знать больше ничего – эта мысль казалась ей не менее сладкой, чем в полуденный зной в заморской стране мечта о мраморной ванне с прохладной водой. Во время путешествия иногда случались моменты, когда Изабелла действительно казалась себе мертвой. Она сидела в углу купе столь неподвижная, равнодушная, столь далекая от надежд и даже отчаянья, просто ощущая, как поезд вез ее куда-то, что, если бы кто-нибудь решил проникнуть в ее душу, он бы совершенно ясно удостоверился в отсутствии ее телесной оболочки. Сожалеть было не о чем. Все закончилось. Не только время ее безрассудных поступков, но и время раскаяния, казалось, уже умчалось вдаль. Единственное, о чем можно было сожалеть, так это о том, что мадам Мерль оказалась такой… такой неописуемой. Воображение отказало Изабелле, она не способна была определить, какой же именно оказалась мадам Мерль. Но, какой бы она ни была, пусть сама жалеет себя, пусть займется этим в Америке, куда она собиралась. Это больше не касалось Изабеллы. У нее лишь создалось впечатление, что она больше никогда не увидит мадам Мерль; и эта мысль унесла ее в будущее, куда Изабелла нет-нет да и бросала взгляды. Она видела себя через много лет по-прежнему той, перед которой расстилалась жизнь, и это противоречило ее нынешнему настроению. Хорошо бы было умереть; но в этой привилегии, очевидно, ей было пока отказано. Глубоко в душе у Изабеллы – глубже, чем была ее тяга к небытию, – таилось чувство, что жизнь ее продлится еще долго. В этом убеждении таилось что-то вдохновляющее и бодрящее – временами это заставляло ее встряхнуться. Это было свидетельством силы, доказательством того, что однажды она снова будет счастлива. Невозможно, чтобы в жизни ей было суждено только страдать. Ведь она была еще так молода, и с ней еще очень многое могло случиться. Жить только для того, чтобы страдать и чувствовать, как удары судьбы повторяются и усиливаются, – Изабелле казалось невозможным, чтобы ее предназначение было именно таким, – она считала, что заслуживает большего. Потом она задумывалась, не было ли слишком глупо быть о себе столь высокого мнения? Но если это даже и правда – что это меняло? Разве история не есть пример уничтожения сплошь да рядом самого ценного? Разве было что-то невероятное в предположении, что утонченная натура должна больше страдать? Из этого следовало, что каждому необходимо иметь в душе что-то грубое, что могло бы охранить его от излишних страданий. В общем, в своих видениях Изабелла уловила ускользающую, но вполне различимую тень долгих лет. Бежать было невозможно; она должна была выдержать все до конца. Затем на нее снова наступало ее настоящее, и оно отгораживало ее от всего своей плотной завесой безразличия.