Портрет леди

До ланча мадам Мерль всегда была чем-то занята. Изабеллу восхищала та педантичность, с которой она неизменно следовала определенному распорядку дня. Она и сама слыла интересной натурой и немало этим гордилась, но к достоинствам и способностям мадам Мерль испытывала некоторую зависть. Ей хотелось подражать мадам Мерль. «Как бы я хотела быть такой же!» – тайно вздыхала Изабелла каждый раз, когда высвечивалась очередная из многочисленных граней ее блистательной подруги; Изабелла сознавала, что берет уроки у настоящего мастера. Ей не потребовалось много времени, чтобы осознать, что она попала под влияние мадам Мерль. «Но разве это плохо? – убеждала она себя. – Ведь я учусь хорошему! Чем больше хорошего влияния, тем лучше. Надо только смотреть, куда ступаешь, – разбираться, куда идешь. Я так всегда и делаю. Мне нет необходимости бояться стать слишком податливой. Наоборот – я слишком неуступчива». Говорят, что подражание – самая искренняя лесть, и если Изабелла копировала черты подруги, которыми восхищалась, то вовсе не для того, чтобы блистать самой, – чтобы подчеркивать, высвечивая, исключительность мадам Мерль. Она не просто нравилась Изабелле – та восхищалась ею. Иногда она задумывалась о том, что сказала бы Генриетта Стэкпол по поводу этой блистательной беглянки из Бруклина, и была убеждена, что та осудила бы ее. Генриетта не одобрила бы мадам Мерль – Изабелла не сомневалась в этом, хотя и не могла определить для себя, почему. Но что касается ее новой подруги, Изабелла не сомневалась, что она приспособилась бы к старой – мадам Мерль была слишком мудра, обладала таким чувством юмора, что непременно бы отдала Генриетте должное, а узнав ее поближе, общалась бы с ней с тем чувством такта, о котором корреспондентка «Интервьюера» и мечтать не могла. Основываясь на своем опыте, мадам Мерль, казалось, имела критерии во всем, и, порывшись в кладовой своей памяти, она, несомненно, извлекла бы на свет что-то такое, что позволило бы оценить Генриетту по достоинству. «Вот в этом-то и секрет! – думала она. – Суметь оценить другого лучше, чем он способен оценить тебя. Вот высший дар. В этом-то и заключается сущность аристократизма. Вот в этом смысле, и только в этом, нужно стремиться к тому, чтобы обладать им».

Невозможно перечислить все звенья логической цепи, мысленно перемещаясь по которой Изабелла стала воспринимать мадам Мерль как истинную аристократку. Сама она никогда в этом духе не высказывалась. Она не принадлежала к великим мира сего, хотя встречала их на своем пути и хорошо понимала отличие их судьбы от своей; ей удалось постичь многое и понять, что она не рождена для славы, – поэтому она не питала бессмысленных иллюзий относительно своего места в этом мире. Но если по собственной мерке мадам Мерль отнюдь не преувеличивала своей значительности, воображение Изабеллы наделило ее едва ли не величием. Чтобы быть такой изящной, грациозной, мудрой, милой и при этом, казалось, не испытывать ни малейшего напряжения, не прилагать для этого никаких особых стараний, – нужно было быть великой женщиной, казалось Изабелле. Однако она не была легкомысленна и серьезно относилась как к обязанностям, которые возлагались на нее обществом, так и к развитию своих талантов, которыми ее наградила природа. После завтрака она отвечала на письма, которые, как поняла Изабелла во время их общих с мадам Мерль посещений местной почты, пачками поступали на ее имя. У мадам Мерль было огромное количество знакомых, и, как она объясняла Изабелле, всегда находилось что-то, о чем можно было написать им. Она с удовольствием занималась живописью; написать этюд для нее было не сложнее, чем стянуть с рук перчатки. Если солнце в Гарденкорте показывалось хотя бы на час, она обязательно выходила из дому со складным стульчиком и коробкой акварельных красок. О том, что мадам Мерль была прекрасной пианисткой, мы уже говорили – об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что, когда она садилась за пианино, окружающие безропотно смирялись с тем, что лишались удовольствия, которое им доставляла беседа с ней. После знакомства с мадам Мерль Изабелла стала стесняться своей игры, которая ей стала казаться унылой и безыскусной; и на самом деле, хотя ее тоже считали неплохой пианисткой, общество, в котором она находилась, скорее теряло, чем выигрывало, когда она, повернувшись к нему спиной, усаживалась у фортепиано.