Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

То, что Боровиковский не получает официального признания своих трудов в Казанском соборе, было тем более неожиданным, что, помимо поддержки президента Академии и руководителя работ по строительству А. С. Строганова, Боровиковский находился в близких отношениях с академическим конференц-секретарем А. Ф. Лабзиным, фигурой своеобразной и по-своему чрезвычайно влиятельной. Имя А. Ф. Лабзина мелькает в биографии Н. И. Новикова, чьим, по-видимому, искренним почитателем будущий конференц-секретарь был еще со времен своих занятий в Московском университете. Оно проходит красной нитью в биографии Левицкого и в отношениях, которые связывали замечательного портретиста с просветителем. И ему принадлежит немалая роль в жизни Боровиковского прежде всего в связи с мартинистскими увлечениями художника. Впрочем, действительный характер этой роли по сей день остается недостаточно выясненным.

Те связи, которые оказываются роковыми для других, ни в чем не влияют на служебные успехи Лабзина, одинаково значительные при всех трех правлениях — Екатерины, Павла и Александра. Близкие отношения с заключенным в крепость Н. И. Новиковым не мешают Лабзину занять высокую должность в секретной экспедиции Петербургского почтамта, иначе говоря, быть допущенным к перлюстрации писем. И не в этой ли роли он становится посредником между Новиковым и Левицким, одним из немногих друзей просветителя, который продолжает ему оказывать услуги в годы заключения. Павел выбирает именно Лабзина для составления столь высоко им ценимой „Истории ордена святого Иоанна Иерусалимского“, этих крестоносцев вольтерьянства и просветительства. В свою очередь, доверие Павла не помешает Лабзину приобрести совершенно исключительное доверие его преемника. В 1804 году, незнакомый с военной службой, он получает назначение директором Департамента военных и морских сил, и это в преддверии становящейся все более реальной войны с Наполеоном. Мало того, годом позже Александр признает необходимым препоручить именно Лабзину присутствие в качестве члена в Адмиралтейской коллегии. И все это становится фоном, на котором развивается деятельность Лабзина в качестве конференц-секретаря Академии художеств. Ничем не связанный с изобразительным искусством, он получает неожиданное для современников назначение в 1799 году, сменив крупного теоретика искусства и писателя П. П. Чекалевского.

И еще одно не менее существенное воплощение Лабзина — участие в масонском движении, где он занимает одну из руководящих должностей. Именно эти идеи самоусовершенствования и просветительства объединяют его и с Левицким, и с Боровиковским. Но примечательно, что подобная духовная связь не побуждает Лабзина хотя бы в чем-то прийти на помощь, переживающим труднейшие жизненные минуты художникам или томящемуся бездеятельностью по выходе из крепости Н. И. Новикову. Государственная служба и мартинистские увлечения — две разных сферы жизни Лабзина, между которыми, на первый взгляд, не пролегает никаких соединительных мостков. На первый взгляд — если только в служебные функции высокого чиновника не входило наблюдение за мартинистами и направление их деятельности так, как это считало нужным правительство. Живой непосредственности, эмоциональности, впечатлительности художников противостояла холодная несгибаемая воля, жестокость, доходящая до солдафонской грубости, неизменная резкость и требовательность, за которыми — сначала, во всяком случае, — Левицкому или тому же Боровиковскому виделась аскеза преданности идее самоотречения от собственной личности и мирских благ. Лабзин в полной мере отдавал себе отчет, насколько дорожили художники внутренней независимостью, насколько категорично восставали против всякого покушения на нее. „До тех пор любят, до тех пор хвалят, величают тебя, привязаны, верны тебе, пока не трогаешь их Я, — пишет он, — а как дело дойдет до преломления своей воли, до второй нашей обязанности, то бунт, мятеж и возмущение…“