Портреты Пером (СИ)

– Мой лорд, – Арсений выпрямляется. Голос дрожит. – Я хочу спеть вам. Колыбельную.

На него переводят взгляд – внимательный, даже чуть задумчивый. Рука Кукловода взлетает (почему взлетает, при чём тут лёгкость) к подоконнику.

– Хорошо, Перо. – Кивок. – Ты можешь спеть мне.

Арсений берёт его за руки. Пальцы холодные – ледышки. И сам он вряд ли живой.

– В чистом поле деревцу, – затягивает негромко, по-русски, – до зари не спится.

Приноравливается. Сжимает ледяные запястья.

– В чужедальние края

Разлетелись птицы.

И не вьют они гнезда

На ветвях упругих,

Хлещут дерево дожди,

Гнёт лихая вьюга...

Кукловод чувствует, что ослабел. Картина вытягивает его из него же, капля по капле, с каждым мазком масла. На этот раз Перо убивал его с его же согласия.

И всё же...

Он с тоской провожал на стену каждую каплю себя.

Теперь его – в нём же – слишком мало. Недостаточно для целой личности. И сознание держится только на инерции.

Он сжимает горячие руки Пера в своих. Слышит тихий напев на чужом языке.

С ним прощаются, а он даже не может попрощаться в ответ. Уже не Арсень, а сам Кукловод ощущает себя Химерой, противоестественным сплавом души Джона и личности Кукловода. Сейчас любое прощание будет от Химеры. Он оставил Перу свой дневник. Тот, что писал в последние дни. Может, каракули на листе сохраняет какую-то часть его существования.

Ты говорил, что я обрету свободу, отказавшись от себя. Мы обретём

Только отвращение к нынешней зависимой жизни даёт волю не цепляться за неё.

А жить хочется. Не так она и плоха была, эта жизнь. Кучу возможностей давала.

Кукловод хочет сказать «спасибо». Но молчит.

Арсений обрывает пение. На него смотрит пустым взглядом кукла. Через секунду Фолл очнётся, скажет что-нибудь, вздрогнет, поёжится, почешется – короче, начнёт жить; и Арсений тянется всем собой следом за ускользающим в картину на стене алым бликом – последним проблеском сознания Кукловода, тянется неистово, отчаянно, закрывает глаза, почти достаёт в порыве слиться воедино и уйти во тьму вместе с ним.

Но секунда проходит. Сердце колотится у горла. Надежда вспыхивает и гаснет, рушит куда-то. Просто вниз. Тянет пересохший язык. Кислый никотиновый привкус во рту отдаётся тошнотой. Кислота стоит в горле, и тянет сблевать за подоконник, чтобы стало легче.

Пальцы на чужих запястьях разжимаются.

– Ну, с возвращением, сэр, – Арсений так же, с закрытыми глазами, лезет в карман джинсов за пачкой. На грудину давит болезненный комок – застрял в пищеводе. Слова от этого невнятные. – Зажигалку мою нигде не видишь?

Фолл рисует вместе с Арсенем. Что-то остаточное в сознании сразу сказало: «Надо», – как только он полностью осознал себя. Сразу стало понятно, что вот этому миру на стене, напротив зеркала, нужно отдать столько, сколько попросит.

Отдать весь мир.

И они отдают. Вытягивают краски из реальности на стену. И реальность сереет – а картина наливается цветом.

Капает кровь с изрезанных запястий Алисы.

Хрустит стекло под выстрелом Нортона.

Ёжится, как от холода, Дженни.

Исами в полуобороте – вот-вот обернётся полностью и первая из них увидит, что страшная багровая тень за спиной, а не в зеркале перед ними. Первая посмотрит в глаза своей тьме. Но пока она только начала оборачиваться.

Этот застывший миг – их перманентная реальность. Цветная.

Выцветает комната. Потом – коридор до ванной – Райан специально открыл ход из этой комнаты на другую половину дома. Чтобы им не встречаться ни с кем из нереальных.

Потом начинают выцветать они сами. Серость поднимается от ног и вытекает через измазанные маслом кончики пальцев. Картина жрёт цвета.

Арсень объясняет: чтобы выкачать силу проклятия, он должен подменить в своём воображении реальных обитателей особняка на их симулякры – изображения на картине.

Проклятие не заметит подмены, если Перо поверит в реальность нарисованных фигур, и само втечёт в картину, вот какая штука, – говорил он.

И, впрочем, уже верит.

Об этом Джон догадывается сам; Арсень сидит на стуле и курит.

Перерыв: десять минут, и он опять вернётся к работе.

Джону в этой задаче подмены реальности чудится нечто платоновское. Было же, было, об искусстве, копирующем реальность, и о том, что создаёт несуществующие образы. А это не то и не другое. Не ночной кошмар, перенесённый на стену, и не подражание реальности; это её полное замещение.

И потому оно уже не искусство, а лишь притворяется им.

Берясь за кисть, Арсень рассказывает, как спасал Джеймса: нарисовал его смерть на стене, чтобы проклятие кинулось на эту добычу и оставило реального Файрвуда в покое.

Теперь он пишет самого Фолла.

Джону странно смотреть на своё изображение и понимать, что Арсень верит в это изображение больше, чем в него.

Больше они не разговаривают. Арсень вообще старается Джона не замечать, а если и замечает – то смотрит с усталой тоской. Первое время. Потом оказывается, что эмоции тоже можно обратить в краски.

Картина жрёт и их. Чувства. Ощущения. Запахи.

Следом исчезают звуки. Краски остаются лишь на кончике кисти – когда она касается полотна или палитры.