Портреты византийских интеллектуалов. Три очерка

Если это истинно, то нельзя причислять смерть к самым плохим вещам. Если бы она была причиной следующих после нее страданий, то разумеется, (следовало бы) ей огорчаться, так как через нее (проходили бы) беды и несчастья. Если же после кончины одни устремляются к венцам, другие же изгоняются на мучения, то (можем ли) мы приписывать смерти преходящее? Скорее нужно ругать жизнь за ожидаемые горести, потому что наказываются не умершие, а дурно жившие. И если следует питать отвращение к этим (наказаниям), то справедливее перенести ненависть со смерти на жизнь, от которой проистекает в души зло, наказываемое (впоследствии). Смерть же вообще невиновна, так как она не является причиной последующих ужасов. Если же мы ей припишем эти тяготы, то почему не отнести к ней и воздаяния праведников? Итак, следующее за ней (смертью.— М. П.) следует называть не злом, а добром. А если мы будем придерживаться истины, то найдем, что она является хорошим жребием, ибо тех, кто прожил праведно, (смерть) препровождает к наградам за добродетель, для дурных же кладет конец их низости, что для людей рассудительных мучительнее наказания.

Глава 22

Итак, не смерть нужно обвинять за грозящие наказания, а нас самих и рабство удовольствий, обезобразив которыми души, мы делаем страшным для себя этот суд[179]. Если бы мы избегали их, ничто не мешало бы нам считать смерть благодетельницей, препровождающей нас к наградам за наши добродетели. Не от смерти страх, а от совести — трепет, подобный тому, какой испытывает совершивший что-то ужасное. Поэтому они дрожат перед предназначенным возмездием и, чувствуя приближение его, лишаются силы, тогда как следовало бы управлять тем, на что они осмеливались. Говорят, пятый день, четвертый, третий, второй, но более всего я боюсь первого дня, и ужасаюсь, и трепещу. Несчастный, что же дурного в дне, которого ты боишься, дне, в который многие священнодействуют, совершают благодарение за победы, украшаются венцами и получают награды? Ты же, упражнявшийся в необузданности, боишься подобно тем, которые ждут полагающегося (им) по законам. Впрочем, им, однажды осужденным, не избежать (наказания), а для нас раскаяние, осуждение прежних своих дел и более целомудренная жизнь устраняют мрачный жребий и дают возможность надеяться на лучшее. И если то, что следует после смерти, для кого-то, действительно, является причиной для страхов, то исправление жизни пусть ослабит боязнь. А это зависит лишь от нас, от нашего желания. И, таким образом, страх исчезнет, и в душах вместо прежней тревоги наступит некое чудное спокойствие. Нужно ли говорить, что только не в руках имеем средство против страхов? Если же кто-то считает добродетельную жизнь неприятной и считает, что не всякий человек может к ней возвратиться после (испытанных) удовольствий, то и ему понятно, что причиной страха является распущенность и изнеженность души. И он сам согласится, что ничего не станут бояться люди рассудительные. Следовательно, не от факта (смерти) страх, а от глупости тех, кто не хочет самих себя исправить — словно какой-нибудь обманщик, привлекаемый к суду, не думает возвратить долг и не просит у судьи о снисхождении, но жалуется на длинный путь и выражает желание с наслаждением пользоваться дурно присвоенным и, наконец, обвиняет тех, кто его осудил, и не заслуженно — некоторых других. Безумный, отдай то, чем владеешь вопреки закону,— и судьи из карателей станут друзьями. А пока ты споришь, ищи в самом себе причину своих будущих страданий.

Глава 23