Портреты византийских интеллектуалов. Три очерка

Таким образом, вместо третьих мы снова встречаемся с первыми, теми людьми, которые трепещут перед смертью из-за связанной с ней утратой удовольствий. Мы находим, что и они обвиняют смерть из-за прекращения удовольствий, а не чего-нибудь другого. Будучи очень привязаны к удовольствиям, они считают нетерпимым все, что мешает их сладострастью. Но прежних они превосходят тем, что свою разнузданность они прикрывают неким видом скромности. Нс трудно их уличить, так как они легко уличаются своими же словами. Ибо, если, о друг, предвидение наказаний делает для тебя страшной смерть, то почему бы не отодвинуть их понемногу от себя, почему бы не освобождать душу от гнетущего бремени и не заменить одни удовольствия другими — опасные безопасными, ничтожные великими, временные вечными? Будучи порабощен теми, ты и настоящую жизнь проводишь в неприятностях, ожидая и боясь наказания впоследствии, и от этого не получая никакого вкуса от так называемых удовольствий, хотя только в будущем действительно испытаешь то, чего ныне ожидаешь. А если хотя бы в небольшой степени ты вернешься к здравому смыслу и будешь вести благоразумную жизнь, то уже в текущей жизни испытаешь блага надежд и в будущем веке будешь жить в радости, когда не только исчезнут прочь все терзания, но все блага в обилии будут тебе предоставлены. Однако, как видно, ты, попавший под власть сиюминутных удовольствий, забываешь о свободе и принужден постоянно жить в страхе. Желая же очистить себя от упреков, страх приписываешь смерти, в то время как должен был бы обвинять себя за пристрастие к постыднейшим вещам. Итак, сводя все воедино, находим, что боятся смерти по двум причинам. Или это случается от некоего невежества, когда люди ничего в себе не осознают, кроме тела; или, если и сознают в себе нечто кроме тела, считают, что это нечто погибает вместе с телом — и вследствие этого, когда приближается конец, приходят в замешательство, как будто ничего уже им не останется после смерти. И скорбят о собственных удовольствиях, не надеясь в другом месте найти удовольствия более чистые, чем плотские удовольствия. И, естественно, что они, плача уходят (из жизни), так как для них потеряны совершенно благо и цель.

Глава 24

Происхождение же этих двух вещей взаимно. Вследствие порабощения удовольствиями душа совершенно смешивается с телом и не дает ей видеть себя чистой. Человек, привыкнув к постоянному такому смешению, чувствует, что душа смешана с телом, словно небольшое количество золота с многими неценными металлами. И по недостатку знания плохой рудокоп, не умея отличить одно от другого, объединяет их так, как ему показалось. Он говорит, что действительный человек тот, кто угождает себе возможно большим количеством удовольствий и считает полезным лишь еду, питье и распутство[180], и что, как говорят, Сарданапал[181] написал на своем памятнике, то он неизгладимо начертал в душе своей. Но этого бы не случилось, если бы (этот человек) воздержанием укрощал страсти, и считал бы не вредом для себя, а пользой, если он что-то вырвет у них. Ибо, таким образом, освобождая себя понемногу от влияния тела и привыкая видеть себя, он не остался бы в неведении относительно себя, но созерцал бы и прозревал истину и вещи нетелесные[182]. И понял бы, что тело его с неким празднеством никак не связано, нашел бы душу свою не связанной с телом и даже могущей устоять против смерти: и тем красивее и сильнее будет душа, чем она меньше будет связана с телом.

Глава 25