Портреты византийских интеллектуалов. Три очерка

Видя взаимосвязанность всего в мире, Алексей Макремволит развивает мысль о соотношении частного и общего («или вы не видите внутренней общности тел, когда из-за отдельной части испытывает страдания целое?»— Там же, 203.12—13) и об ответственности части перед общим («Целое проявляет алчность и враждебность всякий раз, когда видит, что отдельные части подвергнуты недугу», «...целое испытывает отвращение к частям, пораженным подобными болезнями и, охваченное гневом, по повелению создателя, беспощадно уничтожает их, чтобы и самому не быть оскверненным ими» — Там же, 203.15—16; 204.1—4). «Общее» представляет грозную карающую силу. Иногда это «общее» понимается Макремволитом как земля, на которой живут все люди. В этом случае землетрясения (а «Разговор между богатыми и бедными» был написан под впечатлением одного из них) означали возмездие в отношении алчных и творящих несправедливость: «Она же, общая для всех мать, совершенно не вынося этого, справедливо сотрясается, стремясь поглотить тех, кто поступает так» (Там же, 203.6—8).

Макремволит полагал, что все катаклизмы прошлого были результатом возмездия со стороны «целого» в отношении общества, зараженного бессердечием, несправедливостью, алчностью, властолюбием, склонностью к неге и наслаждениям за счет несчастий других. Увещевая своих современников примерами из Библии, Алексей Макремволит по сути дела предрекает и будущее возмездие: «Пусть вас убедят современники Ноя, уничтоженные водой из-за невоздержанности в страстях; или содомляне, из-за любви к наслаждениям сожженные огнем, спустившимся сверху; или египтяне, из-за властолюбия которых были скрыты тьмой воздух и море; или современники Дафана и Авира, которых земля, разверзнувшись, поглотила из-за честолюбия...» (35, 203.17— 204.1).

Считал ли Алексей Макремволит telos tou kosmou фатально неизбежным? Эсхатология как философская концепция оценки человеческой жизни и реализации человеком своего назначения существовала во все века осмысленной человеческой истории и особенно активизировалась в кризисные периоды. Это была не столько безоглядная вера в грядущий конец, сколько предупреждение человечеству о возможности глобальной катастрофы, если люди не будут следовать своему назначению и встанут на путь безверия и кощунств — нравственных, политических, социальных. «Слово на разрушение св. Софии» Алексея Макремволита было скорее криком не ужаса, а возмущения. Эсхатологические сочинения не звали к пассивности (176). Как только в прежние времена империя выходила из трудной ситуации, эсхатологические предсказания шли на убыль: люди всегда хотят верить в конечную победу добра. В отношении поздней Византии можно привести удачно сформулированную оценку Ж.-Л. ван Дитена: «Не эсхатологическая идеология сделала конец неотвратимым, а неотвратимый конец сделал эту идеологию спасительным якорем, чтобы духовно выдержать до конца» (216, 25). Плач Алексея Макремволита содержит элементы надежды: писатель возвещает о приближении часа, когда придет к людям Сын человеческий для установления царства вечного вместо гибнущих царств (26, 78—81).

* * *

Без Алексея Макремволита современные представления о поздневизантийской духовности, о взаимоотношениях человека и общества, о мире «маленького» человека были бы значительно беднее. Этот «полуинтеллектуал» несколько уравновесил своими безыскусными и искренними сочинениями тот крен в сторону элитарности, который был присущ византийским творческим кругам.

Заключение

В Византии XIV в. среди думающих и пишущих людей трудно найти равнодушного к судьбам своей страны. Еще теплилась надежда выжить, каким-то чудом выбраться из сложного стечения обстоятельств. Но рядом с надеждой жили страх и отчаяние. По-разному вели себя viri literati в это тяжелое для империи время. Одни из них надеялись в результате победы того или иного магната увидеть на троне сильного правителя, способного вывести корабль империи из бушевавшей стихии внешних вторжений и внутренних междоусобий в тихую гавань благополучия. Другие в условиях всеобщего смятения искали прибежище в нравственном очищении, могущем дать опору в трудные дни жизни. Некоторые ратовали за преодоление замкнутости и сложившейся веками надменности византийской культуры и за обогащение ее культурой соседних народов. Были и такие, кто, отчаявшись увидеть воплощенными идеалы социальной гармонии, предвещали конец света.

Византийские интеллектуалы давно уже понимали, что политическая идеология страны не соответствует реальной ситуации. Однако, хотя отдельные страницы их сочинений звучали как последний приговор империи, в других ситуациях из-под пера только что выведшего жесткие слова критики лились пропитанные угодническим елеем строки. Большинство литераторов, будучи горожанами, не имея кормящих их земель, вынуждены были искать императорских щедрот — и ждать от них стоической принципиальности было бы наивно.