После Ельцина. "Веймарская" Россия

Четвертые, наконец, подобно Александру Дугину, исходят из того, что демократия обречена, поскольку противоречит “революционной линии имперской, велико-континентальной, евразийской иррациональности”9. Это самая эзотерическая группа разработчиков реваншистской идеологии. Если бы ее лидерам не удалось соблазнить Проханова и газету “День”, вряд ли она могла бы рассчитывать на широкую известность. Всю историю человечества это направление сводит к одной мистической формуле: “Орден Евразии против ордена Атлантики. Вечный Рим против вечного Карфагена. Оккультная Пуническая война, продолжающаяся на протяжении тысячелетий. Планетарный заговор суши против моря, земли против воды, авторитарности и идеи против демократии и материи”10. Я уже говорил о близости этой группы к европейским фашистам. Еще задолго до перестройки французский наставник российских “консервативных революционеров” Аллен де Бенуа заявил, что он “предпочитает американскому зеленому берету фуражку советского офицера”, а лидер итальянских “новых правых” Марко Тарки провозглашал, что противостояние коммунизму больше не имеет смысла, так как единственным врагом остается США, Запад, “атлантизм”.

Я не случайно предваряю подробный анализ всех этих теоретических направлений такими сжатыми характеристиками, своего рода визитными карточками каждого из них. Полезно бывает окинуть

189

взглядом общую панораму, и уже потом углубиться в детали, не упуская ее из виду.

Политические практики борются между собою за голоса “патриотических” масс и скептического большинства. Теоретики тоже не безразличны к массам, но их главный приз - расположение политических лидеров. Эту сложную двухъярусную структуру оппозиции для меня отражает метафора “идеологических подвалов”, которая, надеюсь, не вызовет у читателей никаких ассоциаций с “подпольем”. Чего нет, того нет: все свои разработки и проекты идеологи оппозиции публикуют вполне открыто, а временами даже с помпой.

При всем разнообразии подходов и взглядов и при всей их внутренней несогласованности в одном реваншистская идеология едина и монолитна: она не оставляет демократии ровно никаких шансов на будущее. Это не спор между Александром Гамильтоном и Джорджем Мейсоном по поводу различных интерпретаций республиканской идеи Монтескье. Здесь совсем другие темы и другие герои. Не о Монтескье здесь спорят, но о Мюллере ван ден Бруке, не о республике, но о Третьем Рейхе.

Прекрасно понимаю, какую непростую работу предлагаю читателю, приглашая его на самый сложный фланг психологической войны. Но это необходимо. Если мы согласны, что судьбу постельцинской России решит не столько успех ее перехода к рыночной экономике, сколько исход полыхающей в ней сегодня борьбы идей, нужно не только основательно в них вникнуть, но и познакомиться с характерами их творцов. А засим разрешите представить.

190

Глава восьмая

Персональная война профессора Шафаревича

Я видел Игоря Ростиславовича Шафаревича только по телевизору. Он не захотел встретиться со мной - поговорить о будущем России. Проханов согласился. И Кургинян тоже. Даже Сергей Бабурин не уклонился от встречи. Даже Зюганов. Даже Жириновский. Только Шафаревич отказался.

Я не знаю, почему. Может быть, я воплощаю для него все, что ненавидит он в этом мире: нонконформизм, евреев, Америку, Запад. В конце концов это тот самый Шафаревич, который, как помнит читатель, объявил Америку “цивилизацией, стремящейся превратить весь мир - и материальный и духовный — в пустыню”1. И все-таки я думаю, что отказался он встретиться со мною совсем по другой причине. Он простонапросто испугался. Наша беседа должна была записываться на пленку, и было заранее ясно, что это будет не интервью, а диалог. Интеллектуальный турнир, если угодно, который можно и проиграть. Отступить перед аргументами и логикой оппонента. Вот почему мне кажется, что Шафаревич струсил.

Рыцарь со страхом

Московские либералы, наверное, не согласятся со мной. Им представляется он человеком, полным ненависти, жестким, несентиментальным, аскетическим, претендующим на роль пророка. Набор качеств не располагающий, но создающий впечатление большой внутренней силы. А сила, как привычно нам думать, не вяжется с трусостью. Что ж, оставим пока вопрос открытым. Начнем, как положено, с портрета. Насколько я могу судить, прочтя не только всего Шафаревича, но и, кажется, все о Шафаревиче, самое точное описание принадлежит перу Григория Бакланова: “Важно было не столько то, что он говорил, сколько, как он это говорил - его лицо в этот момент. Это было лицо человека, больного ненавистью; она сжигала его; она излучалась с экрана. Бледный, иска

191