После любви. Роман о профессии

Вечер в сумасшедшем доме

Всё как-то перепуталось. Спектаклей могло бы быть поменьше. Но актеры рождаются, чтобы играть, ты — чтоб ставить, зрители — смотреть, критики — судить, а там — как получится.

Мой, ныне покойный, товарищ спросил маститого критика, тоже моего товарища:

— Почему ты о Мише мало пишешь?

И получил неожиданный ответ:

— Когда он умрет, я о нем много напишу.

Так что теперь ждет моей смерти. Вот какой молодец. Постараюсь скорой радости ему не доставить и напишу о себе сам.

Критики вообще народ странный, предпочитают писать о тех, кого уже нет. Чтобы все знали, кому мы обязаны своей славой. Им совсем не интересны живущие — мало ли что еще захотят выкинуть, мало ли как способны подвести. А если морду набьют?

Моя жена после тех слов маститого товарища моего грозила:

— Еще неизвестно, кто раньше. Я сама приду плюнуть на его могилу.

Хорошо, что еще не прибила моего остроформулирующего друга. Позже он предпринял еще несколько попыток оригинально унизить меня. Из своего трехтомника «От А до Я», где всё о режиссерах и театрах, выбросил статью обо мне и «Эрмитаже». Ко мне подошел Женовач и сочувственно спросил:

— А почему вас там нет?

Действительно, почему?

Это обидно. Будто я пришел на бал, а меня обнесли шампанским… Почему-то такое бывает обидным, правда?

И тогда я назвал его свиньей.

Не Женовача, конечно.

Он стал божиться, что это накладка соредактора, что в следующем томе обязательно будет, если не во втором, то в третьем… Он так безбожно искренне божился, что становилось неловко за свою грубость. Мне даже послышалось, что в оправдание он прибавил:

— Подумать только, я и не знал, что тебе это вообще надо.

И этой фразой победил меня, старый демагог.

Действительно, зачем мне это надо?

Меня можно было не любить только за то, что сам пишу, сам ставлю, играю и сам себе аплодирую. Я странный предмет, прыгающий с полки на полку и вносящий в установленный порядок некую путаницу. Но какое счастье прыгать, быть непойманным! Вот когда театр становится игрой, и ты попадаешь в дом с неожиданной стороны — через камин, сквозь стену. Неизвестно откуда, только не с парадного входа, где тебя ждет, раболепно кланяясь, критик-швейцар в золотых галунах и форменной фуражке.

Я даже книгу написал через несколько лет после этого — «Меня не было». И может быть, именно моему другу был обязан таким названием. Мне понравилась сама мысль: быть или не быть. Чтобы быть, надо пораньше умереть, не быть — означает жить. И я решил не быть, сообщая иногда на поверхность, что со мною на глубине происходит.

Оттуда мои книжки. Без них я не могу. Они предваряют спектакли. Я как бы задумываюсь, о чем я сам, чем живу, что собираюсь делать, и прихожу в театр, чтобы поделиться неожиданно обнаруженным содержанием.

А морду критикам надо бить. Не скромничайте, бейте с ходу. Это я начинающим режиссерам, прости меня, Господи.

Я стал себя ругать за фамильярность с авторами. Вероятно, начав много писать, сам возомнил себя автором, стал с литературой запанибрата. Это не так. К писательской компании я отношусь хорошо. Как к партизанам, которые просмотрели, что война кончилась, и боятся выйти на поверхность. Сидят в землянке.

Мне же было куда идти. Театр меня ждал, и я возвращался после писаний с ворохом сведений о себе самом, о мире — и сразу начинал ставить.

Когда тебе хорошо, актерам тоже неплохо. Всё видишь легкомысленно, непредвзято. И получается как бы комедия. А вообще-то чёрт знает что, но получается.

Вот сейчас перебираю названия своих спектаклей и никак не могу их вспомнить. Но это, оказывается, неважно — помнишь ты их, не помнишь… Помнят твои актеры, их нервы и мышцы, они хранители памяти. Каждый вечер повторяют одно и то же, возвращаются к истокам, нашим репетициям и перебирают, перебирают…

Они не могут оторваться от своего режиссера. Они меня помнят. Я должен их расспрашивать, ходить за ними и канючить, чтобы что-то узнать о собственной жизни. Они — разные люди, совсем разные.

Они идут куда-то дальше человека, за пределы дозволенного, за пределы возможного. Я их побаиваюсь. Что-то им открывается, и они делают таинственный жест по направлению к этому «что-то». Чтобы извлечь, присвоить. И если им удается, то и нам перепадает немного.

Их интонации, их жесты помогают нам жить. Мы приходим за этим в театр — только за этим. Но они смертны. Вот этого я никак не пойму. Они настолько смертны, что вообще не поймешь, были ли они на самом деле, нет. Одни легенды. Это самая эфемерная профессия, когда вспоминаешь о них, и самая реальная, когда их видишь. Роет человек землю, упорно роет, машет лопатой, маячит перед тобой, осточертевает своим мельканием, ты в раздражении отворачиваешься, а он в это время исчезает в той дыре, что рыл. И что он там видел — тебе остается неизвестным.

Вот Виктор Гвоздицкий.