После любви. Роман о профессии

Конечно, надо петь ему осанну сколько возможно, конечно, но куда он ушел и зачем? И почему последней его записью в больнице была попытка разгадать слова его же собственной роли из «Вечера в сумасшедшем доме»: «Последняя надежда — Христос Воскрес. Христос Воскрес — последняя надежда».

Это были слова еще одного расстающегося с жизнью великого поэта Александра Введенского. Я доверил их Вите.

И всегда-то он боялся ролей, грозящих опасностью. Из суеверия — Воланда, Иосифа Флавия в «Иудейской войне». Сыграет, а Бог накажет. Вот и с этой ролью он долго спорил, доказывая мне, что играть ее нельзя.

Какие-то единицы, нули — «всё превращается в ноль». Что это такое? Как этим жить? Что играть?

Он никогда не любил арифметики, не хотел с этим разбираться, не для того пришел в театр, чтобы с ней разбираться. А вот разобрался же. И ушел с той же надеждой, что и Введенский, — с надеждой на Христа. «Последняя надежда — Христос Воскрес. Христос Воскрес — последняя надежда». И что удивительно, как он рассказывал, разобраться в этих цифрах-словах я помог ему своими байками о болезни Добржанской.

Как она, мучительно вглядываясь в темноту зала, обращалась ко мне в попытке вспомнить слово, как бы выпрашивая у меня слова, будто я, а никто другой, был их автор, умел возвращать их смыслы.

— Мишенька, подскажите… Да что это такое!

Он всё заставлял меня рассказывать о Добржанской, вспоминать, как она это делала, воссоединялся с душой почти неизвестного ему человека, с актерской душой в минуты беды, чтобы понять, чего хотел третий, их автор Александр Введенский, выискивая слово.

Так они бродили по земле, мой дорогой Витя Гвоздицкий, Любовь Ивановна Добржанская и Александр Введенский. Мне было достаточно только свести их друг с другом — пусть разбираются.

Это был вообще странный спектакль — «Вечер в сумасшедшем доме». Мы играли его в пространстве малого зала, забив единственную дверь въехавшей в зал каретой «скорой помощи» со всеми главными персонажами внутри, не давая зрителям возможности уйти. Зритель должен был остаться с нами на два часа и смотреть спектакль, а не созерцать.

Мы чуть не забыли о больных клаустрофобией, и одну из зрительниц в самом начале пришлось выводить через карету. О пожарных мы точно забыли. Мы вообще были веселы и беспощадны во время этого «Вечера».

Мужчины приходили с кем-то в паре, с женой, дочкой, возлюбленной. Их встречали три самые обольстительные актрисы и под музыку арфы, играющей в зале, грациозно и нагло разлучали. Женщин — в одну сторону, мужчин — в другую. Отказать им было невозможно. И всё это в тишине, с улыбкой, вежливо и настойчиво. Им оставалось только беспомощно вглядываться — с кем посадили их пару, не забыли ли про них, не потеряют ли они друг друга навсегда. Так они вглядывались друг в друга, недолго, правда, пока не начинал произносить первые слова Витя, тихо-тихо, не ища ни внимания, ни сочувствия, во всяком случае земного.

И вот они сидели в темноте зала, я вместе с ними всегда. А Витя в углу сцены и его присные — другие исполнители, приехавшие в карете, — ворожили, ворожили… играли о разлуках, настоящих и мнимых, о призрачной жизни в сумасшедшем доме, что-то пели свободные и обольстительные актрисы, те самые, что рассаживали их вначале, танцевали, остроумно шутили, дразня зал.

Герои жили среди нас, ничего не скрывая, ссорились из-за карт, в которые играли, хотя никакой игры, никаких карт не было. Ссорились до боли, это была мнимая жизнь, жизнь сумасшедшего дома, чем-то очень напоминающая ту другую, откуда пришли разделенные нами зрители, когда высасывают незаметно настоящий воздух, оставляя тебя в наглухо забитом пространстве.

Но жизнь все-таки проникает и проникает сквозь щели в нашу душу.

Это писал поэт, это играть должны были поэты. Актерам надо было ими стать или притвориться. Но такое невозможно…

Возможно, оказывается, возможно… с помощью этих насильственно разделенных людей, вначале на два часа, торопясь…

Возможно… с помощью отдельной жизни Гвоздицкого, где-то в углу в дешевой затрапезе, на голой сетке кровати произносящего стихи. Женского голоса за окнами, всё время что-то без слов поющего. Шуточек и реприз трех других персонажей, не дающих понять, где происходит действие — на небесах, на земле? И песен Олейникова, не дающих спектаклю превратиться в заупокойную молитву, всё время возвращающего в жизнь.

Я с таким наслаждением, балуясь действительностью, менял обстоятельства. Зритель не должен был до конца понять, шутят с ним или говорят серьезно. И только в конце у нашего поэта, Виктора Гвоздицкого, возникал в руках цилиндр, и, надевая его, он, уверяю вас, смертельно оказывался похожим на самого Пушкина.

Мы понимали, что всё кончится печально.

Гвоздицкого не стало, он умер, он ушел к Пушкину, к тому самому, чей цилиндр он только что надел, кто ждет в конце концов тех, кто мог бы по праву, по живому наконец-то сыграть с ним в настоящие карты.