После любви. Роман о профессии

— Ты ей верь, — заикаясь, сказал Юра[4]. — Целительница. Видел бы ты, как она меня лечит.

И я ходил по квартире, распространяя запах чеснока как запах любви.

Он был славен своей живописью. Странной кротостью ликов, выполненных в чувашско-бурятской гамме, чудом совместимой с этими доморощенными святыми. Картины он подписывал загадочными текстами, очень напоминающими Андрея Платонова. Или Хлебникова…

Чудо в том, что загадочным он оставался только в творчестве, а в жизни — родной-родной, дитя малое.

Всё сочиненное, как и всю нашу жизнь, он именовал эресефесерией и с охотой подбирал коробки из-под папирос, вскрытые консервные банки, ржавые пивные крышки.

Их прибили к верстакам, когда ставили в Малом зале «Эрмитажа» «Журнал — Театр» по еще не вышедшим номерам журнала «Огонёк», самого популярного журнала тогда. Это было время веры в прессу.

«Огоньком» руководил Виталий Коротич. Не знаю, откуда этот человек, откуда вообще эти евреи с жуликоватыми цыганскими глазами, но они взялись писать правду.

Правду эту поставляли им люди, еще более сомнительные, причастные к главкам, министерствам, составителям докладов генеральных секретарей. Создатели одной строки, одного слова в докладе, чем невероятно гордились. Они знали всё, что должно случиться с нашим народом, какие ему готовятся западни. Об этом писать было опасно, но очень выгодно. Журналы покупались и перепродавались. Эти люди становились властителями дум.

Я разгадал секрет, прочитав журнал от корки до корки. Они выстраивались главными редакторами, как захватывающие пьесы. Их можно было даже ставить. Казалось, что журналами руководят неудавшиеся актеры с большими актерскими амбициями. Так оно и было. Зять Хрущёва, например.

Я бы и не вспомнил о них, если бы не счастливая идея поставить в Малом зале такой «Журнал — Театр» по никому не известным текстам. Мы получали еще не вышедшие номера, превращали их в спектакли. А безумные подписчики прорывались в театр, первыми узнать, что их ждет в следующем номере.

Коротич мне сказал насмешливо:

— Это может делать только Любимов. У вас есть Любимов?

Я ответил:

— Есть.

После чего гранки еще не вышедших номеров отправляли к нам.

Боже мой, сколько несчастных, увечных, нищих людей, узнав об этом, стали ждать меня в театре. Они стояли на лестнице вдоль стен, как калики перехожие. Это была не слава, а слезы.

Все просили помочь. Им казалось, что я всемогущ и то, что собираются сделать с ними, могу предотвратить. Что я знаком с разбойниками, разворовывающими страну.

Я шел мимо, низко опустив голову. Даже сейчас помню этих грузных людей рядом, в фойе театра, с отечными, будто припудренными лицами.

Вот что вместе со мной делал Юра. Мы не подумали тогда, что если ставить «Журнал — Театр», другой репертуар отменяется. Нет времени на «Гамлета», журнал выходит раз в неделю, и на него нужны силы. Там Юра и воплощал бы свою эресефесерию — пробочки, окурочки, шляпки.

Это немного напоминало идею параджановских коллажей, только сделано было для театра.

«Всё сохраните, — была идея. — Потому что ничто никогда не изменится. Бедные останутся бедными, богатые — богатыми, сколько ни вещай об этом „Журнал — Театр“».

Мне кажется, Юра был увлечен, только восторг свой он выражал тихо. Он вообще убедил себя оставаться спокойным, как его любимый режиссер, мой друг Юра Погребничко. Малыми средствами они выражали свое негодование, да и негодованием это назвать было трудно, просто в сердцах глубоко произнесенное, никому не слышное грубое слово.

Я любил Юру за то, что он был человек. Просто человек. И недостатки его по-человечески были терпимы и по-платоновски направлены на самого себя. Юра часто рассказывал, как, работая в Новосибирском доме культуры, пристанище интеллигенции, рассаднике либерализма, решил разбогатеть и нарисовать к Первому мая в своей бурятско-церковной манере портрет В. И. Ленина — его-то обязательно купят.

Вооружился открытками, фотографиями. И вождь ему открылся. Не портрет — праздник, вдохновенное провидческое лицо. Принес в горком комсомола.

— Вот нарисовал, — заикаясь, сказал Юра и поставил перед ними портрет.

— Зачем? — с ужасом спросили они, и он растерялся.

Но их растерянность была большей: ничем не мотивированный субъект с сомнительной репутацией либерала-самоучки зачем-то нарисовал Ленина. Что он хотел этим доказать? Что Ленина может нарисовать каждый? Что все имеют право рисовать Ленина и разрешения спрашивать не надо? Или это провокация и надо вглядеться в эту картину глубже, чтобы понять намерение?

Но цветной, ярко написанный Ленин смотрел на них с такой мудростью и добротой, что комсомольцы Академгородка растерялись.

— Хорошо, спасибо, — сказали они. — Только неплохо бы показать в горкоме, сами понимаете. Мы вам не заказывали, у нас есть другие портреты известных художников.

— Я подожду, — сказал Юра и ушел, к ужасу комиссии оставив у стены портрет.

В горкоме решили жестче: чёрт его знает, может, и не шутит, расплатитесь с ним, а портрет — в несгораемый шкаф, и пусть забудет об этом.