После любви. Роман о профессии

Так и поступили. Юра согласился. Он понял, что на ложь надо иметь право. А если его у тебя нет, то продолжай писать свои лики по три рубля за штуку и засыпай со спокойной совестью.

Мы решились на это безрассудство — ставить «Журнал — Театр». Мы поставили его под подозрительно одобрительные крики критиков, но через два номера прекратили — ставить «Гамлета» было лучше.

Эресефесерия за верстаками, на верстаках в сопровождении пил и трещоток, и как он ухитрился из хаоса создать внешне вполне опрятный мир. Все в шляпах, нахлобученных по самые уши, и женщины, и мужчины, охламоны, все свои, в мятых темных пиджаках, с папиросками, пепел стряхивался в те самые, прибитые к верстакам консервные банки.

Юра ткнул меня в современность, вернул в сегодняшнюю жизнь, ведь он был весь отсюда, весь эресефесерия, которую ненавидел и на которую тратил краски и вдохновение.

Вот с таким Юрой я делал потом не самый любимый мой спектакль «Примеры из жизни». Только оформил этот спектакль другой художник, Валерий Фомин. А Юре Кононенко была отведена совсем особая роль.

Спектакль был построен на очерках популярных тогда людей — Стреляного, Черниченко, Можаева, — очень талантливых в этих самых разоблачениях. В нем Люба Полищук играла старуху, спавшую после войны тридцать лет на раскладушке, под которой застрял не разорвавшийся при авианалете фугас.

Старуха ходила в райисполком, жаловалась, но ее гнали и только через тридцать лет решили взглянуть. Была эвакуирована из дома не только старуха с раскладушкой, целый район вокруг, чтобы эту бомбу обезвредить.

Вот из таких повседневностей нашей жизни делался спектакль. Он игрался на «половике», который постепенно, в течение двух часов спектакля, незаметно поддувался, шел буграми, и артисты, участвовавшие в этом отечественном безобразии, двигались по нему с наэлектризованными волосами. Это было и смешно, и жутко. Он раздувался, этот половик, до размеров всей нашей сцены, и самый ловкий артист совсем по-клоунски прыгал на нем под колосниками, как на батуте.

А Юра всё это время, пока шел спектакль, по моей просьбе писал, стоя у портала, своих, померещившихся ему женщин, ни на кого, кроме них, не обращая внимания. Маленький очкарик, занятый настоящим делом.

Он писал их с особенным удовольствием, не только любовным, скорее как брат, как отец. Они были вполне свои — красивые, желанные, но в Юрином исполнении принадлежали только себе самим. Их совсем не интересовали события на сцене рядом, они даже не смотрели в ту сторону. До сих пор не знаю, что больше занимало зрителя — Юра или выстроенное мной действие.

Мне хотелось, чтобы эти его листы увидело как можно больше народа. Как он брал эти листы в руки, как развешивал их на портале, становясь похожим на тибетского мага, с перевязанной дужкой очков. Это было выяснение отношений с женщинами, написанными на листе. Возможно, даже с одной, вылечившей меня.

Было ли интересно зрителям то, что происходило на сцене? Наверное. Не помню. Мне интересен был только Юра. Спектакль был рожден вдохновением одного человека. Его должно было хватить на многих.

— Много красоты набралось, — сказал он. — Я так увлекся, что не знаю, о чем спектакль.

— О тебе, — ответил я.

— Столько листов набралось. Не знаю, что с ними делать. Люди подходят, дарить жалко.

— А ты продай, — сказал я. — По три рубля за штуку.

И не дождавшись официального разрешения на такую продажу, он это делал. И покупали.

Вот какая ты, Эресефесерия, Юркина страна!

Живой труп

Марина ходила по квартирам друзей и рассказывала об измене мужа. Кажется, на груди у нее был баян. Она подыгрывала своему горю. Совершенно трезвая, она вела себя пьяной. Говорила высоким голосом, хохотала.

— Он мне изменил, представляете? Мой тихоня изменил с какой-то певичкой-итальянкой!

Красивая, привыкшая быть счастливой, в цветастом платье, да еще с баяном… В это не верится. Что-то я рассказываю из других времен. Да и Марина уже давно умерла, да и баяна не было…

Она не умела играть на баяне.

Тут нужен был бандонеон, Аргентина, маленький орган в руках, музыка Пьяццоллы, Латинская Америка, мулаты и мулатки — мои цыгане. Тут должна была воплотиться мечта Остапа Бендера о Рио-де-Жанейро. Что искал Остап в Рио? Может быть, женщину?

Бледной тенью прошла в романе Зося Синицкая. Возжелать ее мог только Корейко. Пусть с ним и остается. Даже моя Марина с баяном была убедительнее.

Побег из семьи — вот о чем пьеса. Как у Багрицкого:

От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены.

Семья не давала меняться. Тебя пеленали как ребенка, кормили, укладывали спать, опускали шторы на окнах, чтоб свет не бил в глаза, не давали видеть мир.

Но понимал ты это позже. Гораздо позже.

Сначала искал свою Марину, потом, найдя, хотел ей изменить. Возможностей всегда много, надо только себе позволить. Это трудно, потому что жена твоя прекрасна, дети прекрасны, жизнь. Но как хочется всё порушить. Почему? Из любопытства, что ли? Из-за того, что тебя испортили любовью?