После маскарада

Грених отшатнулся от неожиданности, чуть не сбросив локтем гору ведомственных журналов со стола на пол.

– Сжег? – обомлел он, вспомнив день обыска. Он не видел, уносил ли что-то Мезенцев в руках, смотрел тогда в пол. Но тот не стал бы брать ни одной вещи, не занеся ее в протокол. Да и с ним ведь были Петя и Фролов.

– Случайно увидел. Я, бывает, остаюсь здесь с ночевкой, сплю в малом зале заседаний, там есть один весьма недурной кожаный диван из старой обстановки. Мезенцев думал, что в здании суда один остался, не считая сторожа, пошел в клозет, оставил книгу на раковине и вышел. И я зашел в клозет. Вижу, книга с выдернутыми страницами, повертел ее в руках, положил обратно, сделал свое дело и удалился. А ночью вдруг запах доносится до малого зала – гарь. Я поднялся тихо, по запаху дошел до оного клозета, чуть дверь приоткрыл, а там Сергей Устинович, вооруженный какой-то палкой, мешает в этой самой раковине догорающие угли. Он открыл кран, смыл все, смял остатки жженой юфти в комок… Я тихо удалился. Меня он не видел.

– Вот засада, – Грених стукнул по колену кулаком.

– А чья это была книга?

– Это работа моего брата, не моя! – прорычал профессор.

– Очевидно, Мезенцев что-то против вас замышляет.

– Не хотел я думать на него, видит бог! – Грених уставился в пол. – У брата три разных почерка было. И в работе этой он писал по-разному. Я смогу доказать, что это не моя монография.

Семен Аркадьевич лишь протяжно вздохнул, сочувственно глядя на понурившегося Константина Федоровича.

Почему Мезенцев так поступил, зачем роет яму под своего коллегу, Грених мог только догадываться. Следователю не нравилась исследовательская работа, связанная с гипнозом, он имел достаточно секретов, в которые Грених то и дело совал нос. Ему не хотелось терпеть под боком человека, который был, по его словам, «ходячим полиграфом». Не слишком приятно, поди, наблюдать за тем, как кто-то людей по одному щелчку пальцев вводит в состояние транса.

– Часто бывает, что беглых заключенных не ставят на учет, не вносят в дело факт побега, оставляют это в секрете? – Грених поднял голову.

– Часто. Сам знаешь. И наоборот тоже бывает, но это никто никогда не докажет. Потому как беглый о себе заявить может запросто, а вот препровожденный в какие тайные места – вряд ли. Это мне еще с царских времен известно. Меня самого удерживали аки Дантеса в таких подвалах, о которых ни одна живая душа не ведала, а объявили всем, что пропал без вести. Думаешь, сейчас так не делают? Еще как!

– Вы не боитесь такие вещи со мной обсуждать?

– А чего мне бояться? В этом декабре восемьдесят восемь стукнет. Я свое прожил. А тебе еще жить да жить. Так что, сынок, осторожней будь.

Грених еще некоторое время сидел, разбитый, обессиленный. Стажеры видели, как Мезенцев унес из его дома подшивку, и ничего не сообщили. Ладно, Фролов – с ним Грених особо не пересекался. А Петя мог и сказать такую важную вещь.

Опять Петя… Грених изо всех сил гнал от себя подозрения в возможном его участии в убийствах в Трехпрудном переулке. Но то и дело обстоятельства заставляли профессора пристальней приглядеться к своему ученику.

– Говорят, вы помните все дела, хранившиеся в судебном архиве, – начал было Грених.

– Да? Так говорят? – приподнял бровь Семен Аркадьевич. – Думаю, они не ошибаются.

– Значит, вы должны знать, где лежит дело об убийстве отца Пети Воробьева.

– Отца Петра Евгеньевича Воробьева? Об убийстве Евгения Михайловича Воробьева?.. Дело закрыто за недостатком улик. Его расстреляли какие-то проезжавшие мимо бандиты.

– Петя сказал – красные.

– Да, он так утверждал… Впрочем, он там много фантастических вещей рассказывал, – заведующий архивом с усмешкой поднялся и, приволакивая затекшие ноги с негнущимися коленями, исчез за стеллажами.

В селении Леоновка Теренинской волости Орехово-Зуевского уезда, Московской губернии 12 июля 1920 года, в 8 часов вечера в собственном доме был убит местный фельдшер, по словам его сына, тремя красноармейцами, бывшими в тот час проездом в Москву. По словам единственного сына убитого, красные офицеры просились в дом переночевать, отец не пустил, гнал их помелом и кричал что-то дурное о большевиках и коммунистах. Один из них выстрелил ему в лоб, бросил к ногам свой револьвер, и все трое, вскочив на коней, умчались прочь. Личности их установить не удалось, серийный номер на револьвере-нагане оказался «спилен». Времена были неспокойные, случались разбойные нападения. До прибытия деревенского исполнителя тело перенесли на кровать, омыли и убрали к похоронам.