После маскарада

Не проходит и дня, чтобы нам не напоминали о нашем убожестве, душевных и ментальных увечьях, не заставляли быть «как все», не отнимали книг, которые, как им кажется, п-приведут наш разум в смятение, не вводили запреты на чувства и собственное мнение. И все это лишь бы заглушить жажду жизни, превратить нас в советских краснощеких довольных кукол, согласно кивающих, вечно поддакивающих! Не так ли, дамы и господа? Не с этим ли вы, те, кто пытался получить помощь в больнице для душевнобольных на Пречистенке, как, собственно, и я, сталкиваетесь ежечасно, едва наступили новые времена? Не с этим ли живете?

В зале поднялся некто в костюме грозного японца – актера театра кабуки и, демонстративно топая, вышел.

Тотчас на сцену поспешно влез бес и приподнял иглу на граммофоне. Персонаж за белым панно заметался, точно слепой, ткнулся лбом в одну из опор, взмахнул руками, опора покачнулась, чуть не рухнула конструкция экрана. Но Шляпа поймал ее, удерживая и глядя куда-то вниз. Грениху показалась, что ему что-то подсказывали. Бес вновь опустил иглу на пластинку.

– Если кто из вас не по-понимает, о чем я толкую, – забормотал граммофон, а Шляпа, постепенно возвращаясь к своему амплуа, отошел от опоры и замахал руками, будто догоняя слова, – тогда пойдите вон! Позволяю сейчас покинуть зал. Я не мог знать, всем ли так тяжело переносить те муки, на которые обрек меня ярлык советского гражданина. Среди нас есть хоть один счастливец, кто с наступлением новой жизни обрел хоть толику радости?

Никто не шелохнулся. Музыка из второго граммофона продолжала играть балет Чайковского, все увертюры подряд после танца феи Драже: коду, финальный вальс, апофеоз.

– Никто? – незнакомец сделал театральное движение руками. – Больше н-никто не обрел радость жизни?

Грених вздохнул, уронив голову. Никудышный он все-таки доктор, раз его пациенты – а, судя по всему, здесь собрались те, кто в то или иное время посещал центр Сербского, – выздоровление восприняли лишь как нечто туманное, хрупкое и продолжали жить в описываемых граммофоном затаенных мучениях. Заслуживал уважения один лишь Японец.

– С-страх, – граммофон тихо засмеялся. – Страх, опа-асение, томительное ожидание проявить себя не таким, как все, и оказаться за решеткой. Этот страх перед призраком лживой революции губит в нас волшебные и небывалые способности, дарования и таланты. То, что они, там за стеной, зовут отвратительным проявлением индивидуализма, эгоизмом – наше естество, природа. Не вечно же жить в угоду коммунизму, позабыв о собственных упованиях? Да здравствует бе-безумие, эксцентрика, свобода! Вот что станет нашей революцией! И мы, чья д-душевная организация тоньше и хрупче, мы, кто не боится выступить против всех, мы не дадим им стругать нас по единому шаблону, мы поведем за собой остальных. Вот что делает нас особенными, избранными, теми, кто вернет свободу не только себе, но и всем запуганным, несчастным душам. По-позволим же себе вздохнуть широкой грудью, ощутить простор вселенной, принадлежащей и нам, вершить великое с легкостью, без доли сомнения и угрызений. Вершить великое безумие легко! О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым! В этой войне может победить только сумасшедший!

Эту фразу граммофон выплюнул со смехом. Из-за растянутости записи получилось очень медленное и тягучее, мефистофелевское: «Ха-ха-ха!», от которого кровь стыла в жилах. Но никто больше не ушел. Пластинку заело, и фраза «только сумасшедший» вознеслась к потолку зала с десяток раз, пока бес не подполз и не поправил иглу.

– И снова спрошу вас, не хотите ли уйти? Не кажется ли вам, что безумная Маска Зорро, взявшая на себя роль вождя сумасшедших, заведет вас слишком далеко? П-прошу остаться только самых отчаянных. Это, товарищи, саботаж. Саботаж психов! Если боязно – вон!

И теперь никто не соизволил покинуть этот балаган; даже после столь внушительного намека.

– Итак, теперь, когда я развеял секретность вокруг назначения нашего тайного общества и пояснил, что за маски мы носим, можно перейти и к знакомству. Поднимитесь!

Равно как и покинуть зал, подняться фигуры, облаченные в пестрые костюмы, не решались. Будто куклы, застывшие в ожидании завода, лишь чуть шевелились – растерянно и боязливо, но не поднимались.

– Ну что же вы! Смелее, – надрывалась труба. – Давайте поднимемся и взглянем друг на друга. Моретта, Арлекин, Пьеро! Что ж вы?

Перечисленные поименно медленно, с неохотой оторвались от кресел, лица их скрывали маски, у многих так же кустарно вырезанные из чего попало, как у Грениха. Вскочила Коломбина, дерзко дернув подбородком и поджав пунцовые губы, открыла веер, взявшийся неведомо откуда, стала нервно обмахиваться, обводя зал торжествующим взглядом.