После маскарада

Освещая себе путь фонариками, они пробирались сквозь джунгли каких-то конструкций: наклонных деревянных и металлических балок, ферм и ригелей, которые являлись частью сложного механизма подъема и спуска декораций. Наконец показался полукруг сцены.

Грених, осторожно ступая, разглядывал изнанку декораций – в кружок света попадали заколоченные сикось-накось реи, планки. Обошел их кругом и остановился на краю сколоченной из узких досок сцены. Похожая на гигантский пень, она состояла из трех окружностей: узкий темный круг как бы обрамлял сцену, следом шла окружность, которая, вероятно, вращалась при надобности, а круг в центре, в метр диаметром или чуть больше, должно быть, уходил в трюм под сцену. Константин Федорович вспомнил, как мизансцена за ширмой торжественно стала опускаться, а потом механизм застрял.

По бокам сцены имелись ступеньки. Грених спустился в партер, сел на одно из передних кресел, обернулся назад, шастая фонариком по стенам с газовыми рожками, по ложам, потолку с изящными люстрами из кованого чугуна. Перевел кружок света к сцене, к нарисованному германскому пейзажу, к саду-ресторану, составленному из ажурной белой картонной арки с надписью «Table d’hôte», увитой искусственным плющом и цветами, и плетеного столика под ней. Над сценой на высоте трех-четырех метров угрожающе торчали, будто раскуроченные гигантские башенные часы, оголенные для зрителя рамы, металлическими лианами свисали цепи театральных механизмов. С помощью них обычно передвигали декорации – опускали одни, поднимали другие.

Что-то Воробьева давно нет. Грених встал, двинулся обратно.

– Эй, Петя, – крикнул он. Тишина.

Сердцебиение неприятно участилось. В полумраке что-то где-то внезапно вспыхнуло, загудело, земля под ногами дрогнула. Грених обомлел, схватился за спинку кресла и сел, первым дело подумав о землетрясении и не сразу осознав, что опять проклевывалась давно забытая галлюцинация – вспышка удара, недавно помянутого Мезенцевым, – первые дни германской войны. Грених зажмурился, руку с фонариком прижав к глазам, другую к уху. Судорога, почти такая же, какая мучила следователя, длилась несколько секунд и начала отпускать, разжимая свои клещи медленно, с неохотой. Давно уже с ним такого не было. С тех пор, как Майка нашлась, – почти ни разу. И надо было следователю ворошить старое! Все из потаённых уголков памяти повыковыривал, все, что было хорошо утрамбовано. Далеким мерцающим мельканием вспыхивали то Жолкевка, Китов, Фрамполь, то Таневские леса и болота[13]…

Тишина и пустота зала давила, как пресс. Где этот мальчишка?

– Воробьев! – Грених взобрался обратно на сцену, пошел к кулисам.

В эту минуту выскочил Петя, счастливый, раскрасневшийся, во весь рот улыбаясь.

– Там наверх ведет лестница, можно забраться на площадку над сценой! – выпалил он.

– Да, я видел, она со сцены видна.

– Если спустят панно с небесами, то ее полностью скроет. Надо бы вернуться сюда, когда это собрание будет в полном разгаре. С фотоаппаратом! Пройти потайным ходом, забраться наверх, – задыхаясь от возбуждения, говорил он, – и перещелкать их всех.

– Нет, как ты будешь фотографировать? – Грених боролся с тяжестью в висках, гул уже был очень отдаленный, но все еще мешал слушать. – Вспышкой всех перепугаешь.

– Эх, с высоты открывается такой хороший вид на сцену.

Грених, потирая уши, открывая и закрывая рот, вернулся обратно в партер и сел.

– Все же мне трудно понять, как заставить человека под гипнозом сделать то или иное действие уже после сеанса. Ведь той пациентке наверняка было велено проснуться, иначе она бы не встала, – мысли Пети резво скакали от одной темы к другой. Грених не сразу понял, о чем он долго молчал, прежде чем ответить.

– Не велено. «Открыть глаза и идти» – это одно, а «проснуться» – это другое, – устало сказал он.

– Получается, если не пробудить от гипноза, то человек в нем и остается? Это потому она пыталась покончить с собой?

– Ну я ведь читал лекцию о послегипнотических внушениях, Петя, еще в конце марта!

– Это про мнимые впечатления?