После маскарада

Добрался Грених до Триумфальной площади в четверть первого, обнаружив, что ни на самой площади, ни на улицах в округе нет света, только вдалеке, местами, где еще сохранились газовые фонари, – на Садовой-Триумфальной, дрожали впотьмах круглые огоньки, светлым ореолом теснившие ночь. Театр Мейерхольда был так темен, что сливался с небом, и нельзя было понять, на месте ли здание. Только когда зрение привыкло, стала различима темная громада справа.

Грених дернул парадные двери, обошел здание кругом, как некогда они делали с Петей, сыскал лаз, который показал им сторож. Достал фонарик, стал освещать бывшее помещение кухни и, к удивлению, обнаружил, что дверной проем заложен свежим кирпичом.

В страхе, что ему с усталости кажется, Константин Федорович приложил ладонь к кладке, ощутив шершавость и прохладу, которая шла от еще свежего цементного раствора. Он задержал дыхание, попытавшись услышать, что происходит во чреве театра, но глухая тишина была столь вязкой, что, казалось, если и рождались какие звуки где-то в утробе бывшего театра Шарля Омона, то их мгновенно поглощал вакуум.

Никакого намека на засаду ни снаружи, ни внутри. Хороши же агенты у Мезенцева, на славу попрятались. Да и свет отключили в районе не просто так. Сейчас небось на него изо всех кустов, углов и трещин взирали милицейские глаза. Ощутив себя лишним, причем попавшим в центр внимания, глупым кроликом, заглянувшим на освещенный огород, Грених стал медленно выбираться из помещения, вышел на улицу и исчез в темноте Тверской.

Зря явился. Помешал. Мог все испортить. Надо было слушать голос разума, а не старого солдафона, которому невмочь пострелять по бегущей мишени.

Выяснить, состоялось ли сегодня собрание, можно было и прогулявшись до Денисовского переулка, глянуть, дома ли Рита. Он не видел ее несколько дней, настала пора проведать. Время, конечно, было не самое подходящее, но они друг другу не чужие.

Через час профессор уже поднимался по темной, неосвещенной лестнице полудеревянного-полукаменного дома. Дверь ему открыла Рита, до неузнаваемости изменившаяся. Быть может, он и не замечал ранее резко ухудшившегося ее состояния, или же изменения произошли в те несколько дней, что они не встречались, но перемена была разительна. Грених в первую минуту даже подумал, что она в гриме. Пепельно-серое лицо с сухими губами винного цвета напоминало холерного больного: под глаза легли темные тени с мешками, короткие черные волосы всклокочены. На ней была белая, сползшая с плеча, мужская, с плеча Барнабы, косоворотка, расстегнутая, оголившая обтянутую бледной кожей ключицу слева. Руки тонкие, коленки острые. Она была похожа на разом постаревшего подростка.

С минуту Рита смотрела на профессора огромными мышиными глазами, уставившись на него, задрав подбородок, как будто не узнавала. Потом схватила за запястье и втянула в комнату. Внутри стоял чудовищный смрад из-за нечищеных клеток с животными. Все они были накрыты одеялами, простынями и покрывалами, какие сыскались в квартире. Грених предположил по отсутствию привычного шороха, что не многие из змей и птиц остались живы.

– Что происходит? – выдохнула Рита хрипловатым полушепотом. – Ты должен мне все, в конце концов, объяснить.

Грених закрыл за собой дверь и не решился идти в комнату.

Лицо ее перекосило, зубы оскалились, она толкнула его в грудь. Константин Федорович чуть покачнулся, дверь не дала ему упасть.

– Ты скажешь мне или нет, зачем весь этот спектакль? Я ведь поверила тебе, что это не твоя затея, а теперь влипла по уши. Этот цербер, Мезенцев, держит Барнабу и Таонгу в своем карцере, якобы потому что они тоже могут владеть техниками гипноза. Но это ведь совершенно не так! Господи, какой абсурд! Да они обычные артисты, все, что умеют – гимнастические упражнения и поднятие тяжестей. А мне он за тобой следить велит, хочет, чтобы я сразу бежала к телефону, если увижу в театре. Он что, подозревает тебя?

Грених молчал, пытаясь связать воедино все эти разноречивые сведения.

– Значит, правда, что Барнаба и Таонга все еще арестованы? – спросил наконец он.

– Да! Да! Да! – рыдая и вколачивая остренькими кулачками каждое «да» в грудь Грениха, прокричала она. – И ты ничего не сделаешь!

– Следователь осторожничает, никому не доверяет. И это его право. Сегодня все закончится, завтра их отпустят.

– Тебе на меня наплевать. Ты помешан на своей работе! Но зачем же было так далеко заходить? За тобой следят, ты это знаешь? Он не одной мне велел соглядатальствовать. Мейерхольду тоже велено следить за тобой. Он весь извелся, вскидывает каждый раз голову, едва заслышит чьи-то шаги. Репетиции проходят в состоянии напряжения и тревоги. Завтра премьера – по городу наконец расклеили афиши, а постановка не готова. И во всем ты виноват!

– Рита, успокойся, – он сжал ее плечи. – Сегодня… быть может, прямо сейчас все разрешится, собрание будет разогнано.

– Его сегодня нет! Оно будет завтра, почти сразу же после премьеры…

– Как – нет?

– По тайному твоему указанию.

– Почему – по моему? – Грених нахмурился.