После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

Теперь я хотел сначала пройти через ручей. Я пошел через луга в сторону деревни, свернул на грунтовую дорогу, которая обходила дома и вела к ферме Хинрихсена. Я не хотел никого встретить или быть кем-то допрошенным, поэтому я избегал дороги. Грунтовая дорога закончилась на пастбище. Я пошел дальше через поле, пока не дошел до ручья. Он был не очень широкий и не глубокий, слишком мелкий даже для того, чтобы отражать цвет неба. Прежде чем войти в него, я осмотрелся во всех направлениях, чтобы убедиться, что я один. Затем я быстро сняла обувь и нижнее белье, запихнула все в газетный пакет, завязала юбку выше груди и скользнула в песчано-коричневую воду. Вода была мне до бедер. Я вымылась тщательно, почти ритуально, как будто могла стереть с себя случившееся, как пыль. Затем я подняла мешок над головой и по течению перешла на другой берег, легла на траву, пока кожа не высохла. Мне стало немного легче, но в глубине души остались гнев, отвращение, острый стыд и необъяснимое чувство вины. Когда же это все закончится? Я почти бежал последние несколько сотен метров до двора, вспотел и покраснел, когда вошел в большую кухню с огромной плитой и такими же огромными половниками, лопатками и кастрюлями. Мне было страшно подумать, что через несколько лет я буду стоять здесь или где-то еще, оттирая, поднимая, помешивая и отмывая эти немыслимые вещи. Я стоял там несчастный, перед глазами стояло беспросветное будущее посреди отвратительного настоящего.

Миссис Хинрихсен любезно взяла у меня газету. «Не пускай корни, мой Дим». Она дала мне деньги за газету, лишнее пенни для меня, но я должен был положить его на стол дома, потому что жена фермера всегда давала мне на пенни больше, и она это знала. Затем она впечатала мне в руку свежеиспеченный кусок хлеба, густо намазанный маслом и сахаром. «Возьми, тебе еще предстоит долгий путь».

Треть пути — и мой долг был выполнен, только перед Йохансоном. Последние часы до вечера будут моими. Я торопился, шел длинными шагами. Дорога была пыльной, твердой и изрезанной тракторными колеями. Стайки воробьев выпархивали из высохшего, похожего на солому конского навоза посреди дороги. Они ругались на меня из кустов терновника и снова усаживались на землю. Но мои чувства были заблокированы, настроение не возвращалось, комок стыда и отвращения тяготил меня, и еще я думал о пятидесяти пфеннигах из Феддерсена. Куда мне их спрятать? Может быть, на обратном пути отнести их Гансбекеру? Я бы получил за это три палочки торта...