После пожара

К горлу подкатывает комок. Я боялась Люка и долгое время ненавидела его, но никогда, никогда не пожелала бы ему ничего подобного, даже близко. Мозг раскаляется, рисуя жуткий образ: темная комната, по перемазанному кровью лицу Люка текут слезы, а он рвет зубами собственную плоть…

– Можно воды? – прошу я.

Агент Карлайл привстает, наливает в пластиковый стаканчик воду из кувшина, стоящего тут же, на столе, и протягивает стаканчик мне. Я беру его дрожащими пальцами и залпом глотаю воду.

– Понимаю, это очень тяжело, – обращается ко мне доктор Эрнандес, – но ты должна… Мунбим? Что такое?

Я уже не смотрю на него; мой взгляд прикован к агенту Карлайлу, чье выражение лица изменилось: уголки губ опустились, в глазах появился мрачный блеск.

– Вы о чем-то умалчиваете, – догадываюсь я. – Так?

Доктор Эрнандес трясет головой.

– Вряд ли это…

– Говорите, – настаиваю я. – Мне нужно знать.

– Я не считаю возможным…

– Люк кое-что написал на полу перед тем, как потерял сознание, – сухо произносит агент Карлайл. – Вывел собственной кровью.

Перед глазами у меня все плывет.

– Что именно он написал?

– «Я Возношусь», – болезненно морщась, говорит агент. – Люк написал: «Я Возношусь».

В кабинете повисает гробовая тишина. Мужчины с явной тревогой наблюдают за мной, но я больше на них не смотрю – меня уже здесь нет.

Я чувствую запах соли, свежей краски и скошенной травы. Лицо обдувает теплый ветерок. Я слышу, как она зовет меня. Останься со мной, шепчет голос в голове. Останься здесь. Ты можешь.

Я заставляю себя посмотреть в глаза доктору.

– Вы сообщили об этом моим Братьям и Сестрам?

– Да, – кивает он. – Нам пришлось сдвинуть время большинства сеансов, но всем уже известно о трагедии. Прости, если…

– И как они отреагировали?

– По-разному, – помолчав, отвечает доктор Эрнандес.

– Например?

– Шок. Горе. Смирение.

– Радость?

– В паре случаев. – Доктор Эрнандес хмурится. – Ты не удивлена?

Качаю головой.

– Почему?

– Потому что многие ненавидели Люка. Или боялись. Либо и то и другое. И…

– И? – прищуривается психиатр.

– И потому, что теперь он свободен.

– Он мертв, – вставляет агент Карлайл.

Я снова качаю головой.

– Он Вознесся. Попробуйте посмотреть на это с их точки зрения. Сбылось все, что предсказывал отец Джон: Конец света, Последняя битва против федералов, пламя, кровь, смерть – все. А сейчас их держат в плену те самые враги, о которых постоянно говорил Пророк. Люк тоже был пленником, но вернул себе свободу. Для кого-то из детей он герой.

– Чепуха, – недовольно трясет головой агент Карлайл.

Если бы.

– Думайте как хотите, – пожимаю плечами я.

– Подробности суицида мы не раскрывали, – говорит доктор Эрнандес. – Сочли эту информацию слишком травмирующей для них. Честно признаться, я был такого же мнения относительно тебя.

– А я – нет, – говорит агент Карлайл. – Я знал, что ты выдержишь.

Доктор Эрнандес бросает на него быстрый взгляд.

– С учетом этого я попросил бы вас очень тщательно следить за тем, что вы говорите остальным. В подобной ситуации предосторожность не будет лишней.

Аминь.

– Сегодняшний сеанс КСВ тоже будет отменен?

– Да, мы приняли такое решение.

– Зря.

– По-твоему, это неправильно?

– Неправильно. Если вы запрете всех по комнатам и лишите возможности поговорить о смерти Люка, то они еще сильнее убедятся, что Чужакам из Внешнего мира доверять нельзя. Вы сыграете на руку отцу Джону.

– Мы предполагали такой результат, – произносит доктор Эрнандес. – И кстати, как раз об этом я хотел бы с тобой поговорить. Отчасти по этой же причине мы сообщили тебе о Люке в последнюю очередь.

Я слегка хмурюсь.

– Понятно.

– Ты теперь самая старшая из выживших членов Легиона Господня. Не знаю, известно тебе или нет, но твои братья и сестры на тебя равняются. Доверяют тебе.

– Они так сказали?

– Удивлена?

– Да, – признаюсь я. – В последнее время многие сторонились меня. Вряд ли дети наслушались обо мне чего-то хорошего.

– Из-за твоей дружбы с Нейтом? – спрашивает агент Карлайл.

Киваю.

– Ну и из-за того, что произошло с мамой. Короче, в Легионе я была не самой популярной личностью.

– Безусловно, тебе пришлось нелегко, – замечает доктор Эрнандес, – хотя я бы напрямую не связывал это с тем, о чем мы сейчас говорим. Я склонен считать, что одиночество, которое ты испытывала за несколько месяцев до пожара, и чувство отчуждения, вызванное общим недоверием и невозможностью с кем-то поговорить, позволили тебе увидеть происходящее объективно, тогда как твои братья и сестры, особенно младшие, этой объективности были лишены.

– Хотите сказать, я понимала больше остальных?

– В определенной степени да.

– Но я же не знала, что случится пожар.

– Не знала, – говорит доктор Эрнандес, – и тем не менее ты стала задумываться о жизни вне Базы, вне Легиона. Ты продвинулась до того этапа, когда начала подвергать сомнению слова отца Джона, сомневаться в нем самом, притом что тебе хватало ума помалкивать. Больше того, я считаю, он об этом знал.

– Что?!