После праздника

Людской природе он не доверял, знал и видел изъяны в каждом, рассекал молниеносно, и зоркость такая и радовала, и отравляла его самого. Он не ошибался. Действительно, люди несовершенны, действительно, разного в них понамешано, но феномен в том, что от подхода зависит, как, какой стороной человек к тебе оборачивается: добро пробудить так же легко, как и зло.

Рогов, конечно, не столь был наивен, чтобы не знать этих простых истин, но если внешне он собой владел, внутри его распирало, вскипало лавой раздражение. Малейшая зацепка, несоответствие вызывали в нем бурю, и каково давалось себя обуздать! Вот в каких муках Рогов пребывал, нуждался в защитном барьере, искал его и нашел.

Презрение — разве не броня? Ухмылка, каменное равнодушие, а под его прикрытием можно за всеми наблюдать, огрехи подсчитывать, ошибки, скрытые, тайные пружинки — вот каковы они все, и те и эти. С ними цацкаться? Да их ничем и не проймешь — только открытым, долгим, немигающим взглядом. Ясно? Я все понял про вас. И никаких лишних слов. Уж если вынудили, тогда  п р я м о т а, разящая. Попались, зацепенели, так-то!

Вот с чем Рогов сражался, денно и нощно, естественно, уставал, естественно, хотелось передыха. И тут подворачивалась под руку Тоня, жена — самый подходящий, безопасный объект. С ней Рогов объяснялся открыто.

Но что-то его томило, неясное ему самому. Знал, что прав, но ждал подтверждений, доказательств. Разумеется, не от Тони. Но когда ее гнул, подчинял, и она гнулась, подчинялась, это какое-то все же давало удовлетворение. Как-никак, живой человек, могла бы взбунтоваться, огрызнуться, а отмалчивалась. Значит, понимала, чувствовала — что именно — трудно разъяснить, но Рогов в этом находил подтверждение своей силе.

Тоня жухла, блекла на его глазах, но перемены такие в ней его и радовали. Не от злобы, не от кровожадности: он жаждал страстно, чтобы кто-то полностью принадлежал ему. Он способен был любить только себя и  с в о е — вот где была глубинная его тайна.

А Тоня, видимо, не догадываясь о  п р о ц е с с е, увлекшем ее мужа, не представляла результата, воодушевляющего его. А ведь задача была — полная, безраздельная любовь к своему подобию, в идеальном совпадении взглядов, позиций. Абсолютное согласие — сиречь немота. Совершенство пока еще, к сожалению, не достигалось, покорная Тоня все же очень редко, но взбрыкивала.

Она тоже трудилась, тоже мечтала о влиянии хоть каком-то на своего мужа. И если замечала пусть крохотные в Рогове уступки — вежливость его, правда, натянутую, с ее родителями, проблеск ласковости в отношении к ней самой — ликовала. Значит, думала, возможны какие-то сдвиги, встречность какая-то: она принимает привычное ему, но и он что-то заимствует от нее. Да, не на равных. Рогов чаще на своем настаивал, сильнее нажимал. Но вот, например, он смирился, что у Тони остается ее подруга со школьных лет (сидели за одной партой), и они изредка видятся, разговаривают по телефону, а еще реже подруга с мужем или Тоня с Роговым бывают друг у друга в гостях.

Увы, с подругой получилось в итоге то же, что и с Тониным пением. Рогов выждал, но и тут победил. Хотя это потребовало времени более длительного. Тоня впервые, пожалуй, упрямство проявила: подруга, вероятно, была ей уж очень дорога.

Во-первых, будучи вместе, вдвоем, Тоня и Любка делались беспечными, смешливыми, дурачились, ну, как в детстве, заботы с них мгновенно слетали, обязательства взрослые, взрослый опыт. Любка, впрочем, и была прежде такой, такой и оставалась, заводной, озорной. Щекастая, румяная толстушка в броских, крикливых, почти клоунских одеяниях, не в подчинении моде, а даже скорее наперекор, любя чудачества, ими забавлялась, без тени смущения, что глазеют все. Решительная, бесстрашная — вот какая была Любка. И вспыльчивая, сумасбродная — полный с Тоней контраст. Но вот именно поэтому они друг в друге и нуждались, и нежная их привязанность не проходила.

Человеческие отношения тогда прекрасны, когда длится еще период неосознанного приукрашивания, нежелания недостатки какие-либо замечать, а только достоинства, да такие, что при участии воображения кажутся исключительными.

И вдруг разочарования. Оказывается не то, не так. Почему? Потому иной раз, что воображение иссякает и, как в играх детей, вдруг незаметно повзрослевших, все мгновенно тускнеет: хоть расшибись, а продавленный диван уже кораблем океанским не станет, и Пашка соседский — сопляк жалкий, а никакой не пират.

Да, в чувствах своих люди склонны к преувеличениям, обольщениям, и даже самая искренняя глубокая привязанность тоже не обходится без самообмана. Тот, кто уверяет, что сохраняет трезвость и видит ясно как плюсы, так и минусы, либо не любил, не дружил, либо разлюбил, раздружился.

Сооружать же из развалин волшебного замка неказистый домишко, пусть и пригодный для скромного житья-бытья, — занятие малоувлекательное, да и не каждому по силам. Проще кажется новый замок создать. Вон их сколько, новых лиц, новых встреч, знакомств новых. Речь о дружбе, но, если настаиваете, и о любви.