После Тарковского

В самом деле, все было бы слишком просто, если бы счастья можно было достичь простой трансгрессией закона – нет, исключение, как известно, принадлежит правилу как таковое; поэтому, как мы еще увидим, здесь необходимо что-то вроде магии. Никакого «счастья» совместное падение с «интересной женщиной» не сулит: Тарковский безжалостно сокрушает мелькнувшую вначале «обнадеживающую» случайность, словно железный шар – старые дома… Корни и растения подлежат корчеванию. Симптоматично, что факт совместного падения (сов-падения!) обоими героями сразу же прогоняется через целую систему законов: здесь и этико-юридический контекст брачных уз, и клинико-медицинский аспект «безумия», и, наконец, культурно-аксиологический аспект «русской словесности» с упоминанием Чехова (на радость всем поборникам «высокой духовности» как «главной темы творчества Андрея Тарковского»): и все для того только, чтобы разойтись и больше никогда не встретиться.

Итак, можно предположить, что порно-эффект возникает, как только желается реальное, но – исключительно в рамках порядка закона; а едва апеллируют к закону, как природа, все эти «корни и растения», теряют свой мессианский, «счастливый» облик и принуждаются нечто означать. Означать реальность, естество – подводя его под ту или иную категорию («категория», кстати, по-гречески значит «приговор»).

«Непристойность этого мира в том, что ничто здесь не оставлено видимостям, ничто не предоставлено случаю. Все здесь – очевидный и необходимый знак»[47].

Или, как пишет в своем эссе «Похвала профанации» Агамбен, позорны не «бесстыдный жест» порнозвезды или «бесстрастное лицо» манекенщицы, но позорны – морально и политически – диспозитивы порнографии и показа мод, то есть практики отвлечения этого жеста и этого лица от их «профанного использования», разрушения присущего им «профанаторского потенциала» в пользу принципа потребления как императива необходимого, полностью подконтрольного наслаждения[48] (а что «потребление» есть по своей форме практика сакральная, показывает уже то, что у отцов церкви consummatione было термином священной истории, используемым для обозначения «конца времен»).

Вновь напомню о конфликте незримого «духовного слова» и демонстрируемой материи – так, согласно Вико, монстром когда-то назывался тот, кому «посчастливилось» родиться в беззаконном браке. «Чудовищное» целиком и полностью выставляется напоказ, играет роль примера для того, что случается в результате нарушения закона (вот почему так называемые «законы природы» изначально служат поддержкой закону социальному – именно они призваны обнаруживать свою власть над «преступником»). Закономерно, что монстром является дочь Сталкера, ведь формально противозаконное проникновение в зону счастья он подчиняет культу некоего сверх-закона – а себя назначает его жрецом. Ничто в мире – ни одна травинка – не могут остаться вне освящения!

Итак, конфликтная структура (сакральное – профанное, закон – счастье, но также, возможно, и классика – модерн) – одна из тем (быть может, главная) фильмов Тарковского. Процитирую еще раз слова из «Зеркала»: «Оставьте меня в покое, в конце концов, я хотел быть просто счастливым». Счастье здесь звучит как что-то, что противопоставляется закону – природному, историческому, нравственному, – как нечто, что обретается по ту сторону «успешной» сборки субъекта, в той или иной мере «счастливо» (с точки зрения Большого Другого) идентифицировавшегося со своим местом в структуре бытия.

Но кажется, что эти слова из финала «Зеркала» ретроактивно отсылают к образу героя «Иванова детства», который радикально отчужден от самой возможности такого желания, – как писал Сартр:

«Истина заключается в том, что для этого ребенка весь мир становится галлюцинацией, и даже сам он, чудовище и мученик, является в этом мире галлюцинацией для других. ‹…› В гуще людей мирных, которые согласны умереть ради мира и ради него ведут войну, этот воинствующий и безумный ребенок ведет войну ради войны. Только для этого он и живет – среди солдат, которые его любят, в невыносимом одиночестве»[49].

Иван – чистое, бескомпромиссное воплощение закона войны, или даже войны как способа бытия закона как такового: никакого «мира» в качестве цели и счастливого исхода, напротив – тотальное отчуждение, которое уже более не служит этапом в историческом движении, но оказывается крушением Истории и ничем более.