После войны. История Европы с 1945 года

Разоружение участников движения Сопротивления, по крайней мере в Западной и Центральной Европе, происходило на удивление бесконфликтно. Власть закрыла глаза на убийства и другие преступления, совершенные в бесконтрольные месяцы освобождения. Временное правительство Бельгии объявило амнистию на все правонарушения, совершенные во имя движения Сопротивления в течение сорока одного дня после официальной даты освобождения страны. Везде господствовало молчаливое понимание того, что только восстановленные органы власти должны взять на себя ответственность за наказание виновных.

Здесь начинались трудности. Что означало быть «коллаборационистом»? С кем они сотрудничали и с какой целью? Если не считать непосредственных случаев убийств или краж, в чем заключалась вина «коллаборационистов»? Кто-то должен заплатить за народные страдания, но как определить страдания и кого назначить ответственным? В разных странах эти дилеммы имели свои нюансы, но общая проблема была общей для всех: то, что произошло в Европе в предыдущие шесть лет, не имело прецедентов.

Прежде всего, любой закон о взаимодействии коллаборационистов с немцами должен был иметь обратное действие: до 1939 года преступления «сотрудничества с оккупантом» не существовало. Во время предыдущих войн оккупационные армии искали сотрудничества и получали содействие и помощь местного населения, однако за некоторыми очень специфическими исключениями — например, в случае фламандских националистов в оккупированной немцами Бельгии в 1914-1918 годах — это считалось не подталкиванием к преступлению, а просто одним из проявлений вреда, который нанесла война.

Как мы уже отмечали, коллаборационизм как преступление подпадал под действующий закон лишь в одном случае — когда равнялся государственной измене. Красноречивый пример — Франция, где многих коллаборационистов, независимо от того, что именно они делали, судили и признали виновными по статье 75 Уголовного кодекса 1939 года, то есть в «шпионаже в пользу врага». Но люди, которые представали перед судом, часто работали не на нацистов, а скорее на режим Виши, возглавляемый и управляемый самими французами, который, по сути, был законным преемником довоенного французского правительства. В этом случае, как и в Словакии, Хорватии, протекторате Богемии, Социальной республике Муссолини в Сало, Румынии маршала Иона Антонеску и Венгрии во время войны, коллаборационисты могли и действительно заявляли в свою защиту, что они когда-либо работали только на или с властями своего собственного государства.

В случае высокопоставленных полицейских чинов или членов правительства, без сомнения, ответственных за обслуживание интересов нацистов в рядах марионеточных режимов, которым они служили, такое оправдание было, по меньшей мере неискренним. Но если дело касалось низших по рангу служащих, уже не говоря о тысячах тех, кто работал непосредственно на эти режимы или в составе организаций и предприятий, которые что-то для них делали, разобраться было действительно нелегко. И было ли, например, правильно судить кого-то за членство после мая 1940 года в политической партии, которая официально входила в состав довоенного парламента, однако затем сотрудничала с немцами во время оккупации?

Французское, бельгийское и норвежское правительства в изгнании пытались предвидеть эти дилеммы, издавая декреты военного времени, предупреждающие о суровом послевоенном возмездии. Но они имели целью отвадить людей от сотрудничества с нацистами и не касались широких вопросов закона и справедливости. Самым важным было то, что они не могли заранее решить проблему определения личной и коллективной вины. Те, кто оказался у власти в 1944-1945 годах, имели политическое преимущество: они могли приписать массовую ответственность за военные преступления и коллаборационизм заранее определенному перечню лиц — членам определенных политических партий, военных организаций и правительственных агентств. Но такая процедура обходила многих лиц, чьего наказания требовали народные массы, однако охватывала тех, чьим главным преступлением была бездействие или трусость; и самое главное, она предопределяла тот или иной коллективный обвинительный приговор — табу для большинства европейских юристов.