После войны. История Европы с 1945 года

Там, где местный марионеточный режим сотрудничал со своими нацистскими правителями, его жертвы были должным образом увековечены. Но мало внимания было уделено тому факту, что они в основном были евреями. Были национальные категории («венгры») и, прежде всего, социальные категории («рабочие»), но этнических и религиозных определений старательно избегали. Вторую мировую войну, как мы помним (см. главу 6), определяли и изучали, как войну против фашизма; ее расового измерения не учитывали. После 1968 года правительство Чехословакии даже позаботилось о том, чтобы закрыть пражскую Пинкасову синагогу[567] и закрасить надписи на ее стенах, в которых были указаны имена чешских евреев, убитых в результате Холокоста.

Переписывая недавнюю историю этого региона, послевоенная коммунистическая власть, несомненно, могла рассчитывать на имеющийся запас антисемитизма. То была одна из причин, почему она приложила усилия, чтобы даже постфактум уничтожить такие свидетельства (в семидесятые польские цензоры постоянно запрещали упоминать о межвоенном антисемитизме в стране). Но если восточные европейцы постфактум и уделяли меньше внимания страданиям евреев, то не потому, что им тогда было все равно или они были озабочены собственным выживанием. А потому, что коммунисты сами вызвали достаточно страданий и несправедливости, чтобы образовался новый слой обид и воспоминаний.

В течение 1945-1989 лет через цикл депортаций, арестов, показательных процессов и «нормализаций» прошла почти каждый человек в Советском блоке: он или что-то потерял, или был сопричастен к чужой потери. Квартиры, магазины и другое имущество мертвых евреев или изгнанных немцев, которые кто-то присвоил, очень часто через несколько лет отбирали опять во имя социализма — как следствие, после 1989 года вопрос компенсации прошлых потерь стал безнадежно запутанным в датах. Должны ли выплачиваться компенсации за то, что потеряли люди, когда коммунисты захватили власть? Если делать такие выплаты, то кому? Тем, кто владел имуществом после войны, в 1945 году, и через несколько лет потерял снова? Или потомкам тех, у кого отобрали или украли предприятие или квартиру в какой-то момент между 1938 и 1945 годами? В какой момент? В 1938-м? В 1939-м? В 1941-м? От каждой даты зависели политически чувствительные определения национальной или этнической легитимности, а также морального приоритета.[568]

Кроме того, существовали дилеммы, связанные с историей внутри самого коммунистического периода. Должны ли быть привлечены к ответственности за эти преступления те, кто призвал российские танки подавить Венгерскую революцию 1956 года или Пражскую весну 1968-го? Сразу после революций 1989 года многие считали, что так и должно быть. Но некоторые из их жертв были бывшими коммунистическими лидерами. Кто заслужил внимание потомков: неизвестные словацкие или венгерские крестьяне, которых лишили их имущества, или коммунистические аппаратчики, которые это совершили, но через несколько лет сами стали жертвами режима? Какие жертвы и чья память должны быть в приоритете? Кто должен это определить?

Таким образом, падение коммунизма принесло с собой поток горьких воспоминаний. Жаркие споры о том, что делать с досье секретной полиции, были лишь одним из аспектов этого дела (см. Главу 21). Реальной проблемой было искушение преодолеть память о коммунизме, поменяв «минус» на «плюс» и наоборот. То, что некогда было официальной правдой, теперь подверглось коренной дискредитации, превратившись, так сказать, в официальную ложь. Но такого рода нарушение табу несет в себе свой собственный риск. До 1989 года каждого антикоммуниста считали «фашистом». Но если бы «антифашизм» был просто очередной коммунистической ложью, то сейчас было бы очень заманчиво задним числом с симпатией и даже благосклонностью взглянуть на всех до сих пор дискредитированных антикоммунистов, включая фашистов. Писатели-националисты тридцатых годов девятнадцатого века вернулись в моду. Посткоммунистические парламенты ряда стран приняли постановления, восхваляющие маршала Антонеску в Румынии или его коллег в других странах Балкан и центральной Европы. До недавнего времени их презирали как националистов, фашистов и пособников нацистов, а теперь возносили за их военный героизм (парламент Румынии даже почтил Антонеску минутой молчания).

Другие табу пали вместе с дискредитированной риторикой антифашизма. Роль Красной Армии и Советского Союза теперь можно было обсуждать в ином свете. Недавно освобожденные прибалтийские государства потребовали, чтобы Москва признала незаконность Пакта Молотова-Риббентропа и одностороннее уничтожение Сталиным их независимости. Поляки, добившиеся наконец (в апреле 1995 года) от России признания того, что 23 000 польских офицеров, убитых в Катынском лесу, действительно были убиты НКВД, а не вермахтом, потребовали полного доступа к российским архивам для польских следователей. По состоянию на май 2005 года ни одна из просьб, похоже, не встретила российского согласия, и воспоминания продолжали терзать.[569]