После войны. История Европы с 1945 года

У русских, однако, были свои собственные воспоминания. С точки зрения стран-сателлитов советская версия недавней истории была очевидно ложной; но для многих россиян она была правдой. Вторая мировая война действительно была «Великой отечественной войной»; в абсолютных цифрах советские солдаты и мирное население действительно пострадали более всего; Красная Армия действительно освободила обширные территории Восточной Европы от ужасов немецкой власти; а поражение Гитлера действительно было поводом для искренней радости и облегчения для большинства советских граждан — и не только. После 1989 года многие в России были искренне поражены явной неблагодарностью бывших братских народов, которые были освобождены в 1945 году от немецкого ига благодаря жертвам советской армии.

Но при всем этом русская память была разделена. Действительно, это разделение приняло институциональную форму, когда появились две гражданские организации, чтобы продвигать критические, но диаметрально противоположные версии коммунистического прошлого страны. «Мемориал» был основан в 1987 году либеральными диссидентами с целью получения и публикации правды о советской истории. Его члены уделяли особое внимание нарушениям прав человека и важности признания того, что было сделано в прошлом, чтобы предупредить повторение подобных действий в будущем. «Память», созданная двумя годами ранее, также стремилась восстановить и почтить прошлое, но на этом сходство заканчивается. Учредители «Памяти» — антикоммунистические, но далекие от либерализма диссиденты, хотели предложить улучшенную версию российского прошлого: очищенную от советской «лжи», но также свободную от других влияний, чуждых российскому наследию, прежде всего от «сионистов». За несколько лет «Память» превратилась в националистическое движение, которое использовало забытую и «попранную» историю России как оружие, чтобы отбиваться от «космополитических» вызовов и злоумышленников.

Политика оскорбленных воспоминаний — как бы они ни отличались в деталях и даже противоречили друг другу — составляла последнюю оставшуюся связь между бывшим советским центром и его имперскими владениями. Их объединяло возмущение из-за недооцененности со стороны международного сообщества их прежних страданий и потерь. А как же жертвы ГУЛАГа? Почему им не выплатили компенсацию и не увековечили их память, как жертв и выживших после нацистского угнетения? Как быть с миллионами людей, для которых нацистское угнетение военного времени стало послевоенным коммунистическим угнетением без заметной паузы? Почему Запад так мало обращал на это внимание?

Желание сгладить прошлое и осудить его одним махом — воспринимая все, от Ленина до Горбачева, как рассказ о диктатуре и преступлениях, целостное повествование о режимах и репрессиях, навязанных посторонними или совершенных от имени народа невыбраная власть, — несло в себе другие риски. Во-первых, это была плохая история, исключающая из памяти подлинный энтузиазм и стремления предыдущих десятилетий. Во-вторых, новая доктрина оказывала влияние и на современную политику. Если чехи — или хорваты, или венгры, или кто — либо еще — не играли активной роли в темной стороне своего недавнего прошлого; если история Восточной Европы с 1939 года — или, в случае России, с 1917 по 1991 год — была исключительно работой других, тогда вся эпоха стала своего рода скобкой в национальной истории. Это сопоставимо с местом, отведенным Виши в послевоенном французском сознании, но охватывающим значительно более длительный период и еще более мрачный архив плохих воспоминаний. И последствия были бы аналогичными: в 1992 году власти Чехословакии запретили показ на кинофестивале в Карловых Варах документального фильма BBC об убийстве в Праге Рейнхарда Гейдриха[570], потому что он содержал «неприемлемые» кадры, на которых чехи выражали поддержку военном нацистскому режиму.

С этим посткоммунистическим переустройством памяти в Восточной Европе табу на сравнение коммунизма с нацизмом начало рушиться. Действительно, политики и ученые начали настаивать на таких сравнениях. На Западе это сопоставление оставалось спорным. Прямое сравнение между Гитлером и Сталиным не было проблемой: мало кто сейчас оспаривал чудовищные качества обоих диктаторов. Но предположение о том, что сам коммунизм — до и после Сталина — следует отнести к той же категории, что и фашизм или нацизм, имело неприятные последствия для собственного прошлого Запада, и не только в Германии. Для многих западноевропейских интеллектуалов коммунизм был неудачным вариантом общего прогрессивного наследия. Но для их коллег из Центральной и Восточной Европы он был очень успешным местным воплощением преступных патологий авторитаризма ХХ века, и они считали, что таким его и надо запомнить. Европа могла быть объединена, но европейская память оставалась глубоко асимметричной.