Последнее дело Холмса

И собирался закурить, как вдруг за спиной у меня послышался легкий шум, а вернее, шорох. Обстановочка складывалась так, что любой звук за спиной был веской причиной мгновенно обернуться, что я и сделал. Из полумрака выплыла женская фигура, принадлежащая Нахат Фарджалла.

– Я тебя напугала, Ормонд? Прости.

– Нет, не напугала.

– Можно я сяду?

– Конечно.

Я подвинулся на диване, давая ей место.

– Ты почему не спишь в такой час?

– Пьетро уже спит, а мне что-то не спится.

Она присела рядом, снова обдав меня волной аромата.

– Я опасаюсь, что у этого мальчишки Спироса могут быть неприятности.

– Тебя это беспокоит?

– Очень.

– И зря. Мы поговорили, все выяснили. Объяснения его убедительны, – соврал я.

Она как будто вздохнула с облегчением:

– Не представляешь, какой груз ты снял с моих плеч. Я боялась, что из-за моей глупости…

– Можешь быть спокойна.

– Правда? Ну спасибо.

Она помолчала, словно не решаясь высказать то, вокруг чего вертелись ее мысли.

– Чудесная была прогулка по этому форту, – сказала она наконец. – Было похоже на то, как дети забираются в пещеру. Похоже, а?

Я неопределенно кивнул. Отхлебнул глоток, храня молчание. Из сада доносился треск цикад, в лунном свете ложилась на плиты террасы тень Венеры, отчего она почти казалась ожившей.

– Ты сделал какие-нибудь новые выводы насчет случившегося?

– Я тем и занят, – скупо обронил я.

– Просто фантастика… Прямо как в твоих картинах, правда?

– Да, атмосфера семейная, – признал я.

– Невероятно… Один из нас – убийца.

– Или одна.

– О боже мой…

Голос ее дрогнул, или мне так показалось. Я наконец открыл коробочку с сигарками «Пантер» и выудил одну.

– Ты, наверно, хочешь спросить, что я делаю с Пьетро.

– Я и так знаю.

– Это пошло.

– Я имел в виду, что знаю о ваших отношениях. Вся бульварная пресса о них трубит.

– Да, он, конечно, скотина, но временами бывает восхитителен.

– На основании своего знакомства с ним могу согласиться лишь с первой частью вашего, мадам, высказывания.

– Вы же друзья.

– Это фигура речи.

– Он ценит тебя, хоть иногда и кажется, что не принимает всерьез. Всегда повторяет, что ты великий актер, и я с ним согласна. – Она меланхолически вздохнула. – Кажется, я видела все твои фильмы.

Она замолчала на миг. Мне показалось, что ее плечо придвинулось ближе. И я почувствовал исходящее от нее тепло.

– Ты такой…

– Старый?

– Глупости не говори. Я хотела сказать: такой видный мужчина. Ты все еще очень привлекателен. Или, по крайней мере, интересный. И тебе так идет этот уверенный тон… я раньше думала, что он присущ только твоим героям, пока не узнала тебя поближе…

Я, не раскуривая, вертел в пальцах сигару. И, фигурально выражаясь, пятился от предлагаемой близости.

– Никогда не говори, что близко знаешь актера, – возразил я.

– Уверяю тебя, кое в чем я разбираюсь. Я и сама ведь…

Она помолчала, будто в раздумье, а когда заговорила, в голосе ее звучала печаль:

– И мое лучшее время прошло.

Я счел своим долгом утешить ее с британской рыцарственностью:

– Что за чушь?! Ты до сих делаешь полные сборы в театре «Фениче» или в Эпидавре. Ты была и есть Нахат Фарджалла.

– Меньше, чем прежде, – с горечью отвечала она. – Знаешь, сколько я получала за партию Нормы шесть лет назад в Париже?

– Представления не имею.

– Пять миллионов франков! Теперь представил? За четыре часа было распродано две тысячи сто тридцать билетов в «Опера́».

– Ну и сейчас так же будет, – слукавил я.

– Не будет. Сейчас все сходят с ума по Каллас и по этой… новенькой… как ее… Тебальди. Знаешь, что написала «Коррьере» после моей последней Кармен в «Ла Скала»?

– Я не читаю «Коррьере».

– «Публика проявила верх воспитанности, не обнаружив своего отвращения». Тебе не кажется, что это просто подлость?

– Не придавай этому значения.

– Пьетро говорит то же самое, но ему же все безразлично. Это ведь не его жизнь, а моя. А когда речь заходит о моих спектаклях, он делается невыносимо груб и туп.

Она сделала мелодраматическую паузу, сопроводив ее вздохом:

– Все когда-нибудь кончается, Ормонд.

Не знаю, относилось ли это к ее отношениям с Малербой или к мимолетности бытия вообще, но в ее устах, в этой мизансцене и в финале этой реплики мое имя прозвучало чересчур интимно и даже, я бы сказал, призывно. Честно говорю, вот сейчас я бы предпочел обращение «Хоппи».

– Публика может быть очень жестокой, – добавила она. – Тебя принимают, только если ты совершенна.

– Но ты такая и есть.

– Ах ты, flatteur[76].

Примадонна придвинулась еще ближе, и на миг меня озадачила перспектива того, что она положит голову мне на плечо.

– Как по-твоему, я еще привлекательна?

Я чуть не подпрыгнул на диване. И ясно осознал, что тема этой беседы не войдет в число излюбленных.

– Пьетро ты очень даже влечешь, – ловко уклонился я.

Но, судя по тому, как обиженно она выпрямилась, вышло не очень ловко.

– Не придуривайся. Я в широком смысле.

Я молчал, подыскивая подходящий ответ.

– Вот, к примеру, тебя я привлекаю? – атаковала она.

Загнанный в угол, я избрал путь переговоров:

– Ты красивая женщина и несравненная артистка.